— Хорошо бы — вдумчиво напиться, — тяжко вздохнула она, — но это не помогает — знаю по себе. Матом тебе тоже нельзя. Поэтому — хотя бы не опускаться. Есть пара идей…

Мы уже подъезжали к поселку, и я подобралась — скоро выходить. Посмотрела на того парня и вдруг поняла почему он показался мне симпатичным — у них с моим сыном был один тип внешности. Оба светленькие, вихрастые, с чуть курносым носом и светлыми серо-голубыми глазами. Только у Вовки мордочка еще кругленькая и по-детски пухленькая. Я чмокнула сына в щечку — мое ты сокровище.

Я ехала к тете и знала, что она обязательно спросит — почему не приехал мой муж? И придется рассказать ей обо всем, вот только о чем следует говорить, а о чем — нет? Я уехала из дому, чтобы отдохнуть и отвлечься… чтобы не сойти там с ума. Говорить, и даже думать об Андрее было тяжело. Особенно сейчас…

Целый месяц он жил в доме у другой женщины, и мы видели его только по выходным. Каждую субботу и воскресенье он приходил с утра и зависал с Вовкой до самого вечера — дома или на прогулках. А вечером всегда уходил в одно и то же время, очевидно, оговоренное с ней. Это царапало и дико бесило, бесила вся эта ситуация, весь его вид — как всегда аккуратный и ухоженный. Он и сам отлично умел ухаживать за своей одеждой, но я почему-то представляла ее, наглаживающую ему футболки. С ним я почти не разговаривала — только «да» и «нет» и остальное в том же духе. Трудно было выдавить из себя даже минимум слов. Как и просто смотреть на него. Скользила взглядом, открывая ему дверь и закрывая за ним, чтобы удостовериться, что ушел. Каждый раз перед его уходом возле входной двери мы соблюдали своего рода мазохистский ритуал — я спрашивала с сумасшедшей надеждой, надеясь, что сегодня он не сможет устоять:

— Останешься?

— Не могу, — глухо и решительно отвечал он.

Все дело в том, что в свой самый первый приход в качестве «воскресного» папы, он все терся возле меня. Все старался коснуться, а то и прижаться. Я осторожненько обходила его стороной. Уже ближе к вечеру он занял чем-то сына и, прикрыв дверь на кухню, прижал меня к подоконнику на кухне и стал целовать шею, а потом и плечи прямо через халат. Его колотило… он задыхался, сопел в ухо, как зверюга, грудь ходила ходуном, его сердце лупило мне в лопатку, как ритуальный бубен. Я замерла от неожиданности, а потом и меня повело и накрыло… Поплыл взгляд, под кожу хлынул жар, бросился в лицо. Тело отяжелело, и я привычно откинулась ему на грудь, подставляясь его рукам. Тоже накрыла какая-то отчаянная дикость… заразная, наверное. Похоть чистой воды. А все виноваты воспоминания, ассоциации…

Он часто вот так подлавливал меня, успевая всласть потискать и зацеловать, отслеживая, чтобы нас не застал Вовка. Это было как обещание того, что последует за этим ночью. Но никогда еще не было так, как в тот момент, после того, как я уже решила, что потеряла его — так отчаянно. Прижимаясь спиной к дергающейся от рваного дыхания груди, я простонала с надеждой:

— Останешься…?

— Анечка… да, да, Анечка, — почти рычал он, стаскивая халат с моего плеча.

— …на ночь? — выдохнула я, и он на миг застыл, не выпуская меня из своих рук, а у меня сердце тогда замерло и… через раз.

— Не могу, — хрипнул угрюмо и безнадежно, отступая на шаг, отстраняясь.

— Как хочешь, — потерянно прошептала я, опуская голову и упираясь ладонями в подоконник. Что-то почти ощутимо рухнуло внутри, оставляя пустоту и успокаивая несущуюся с сумасшедшей скоростью кровь. Сознание прояснилось и осталось одно желание — чтобы он скорее ушел.

Шесть раз до нашего отъезда он приходил по субботам и воскресеньям — весь июнь. Я видела, что он хочет меня, чувствовала это, даже когда он не касался и не стоял рядом. Знала по звуку его дыхания, по голосу. Между нами искрило от нашего общего желания и моей ярости, ревности и непонимания. Эти выходные были пыткой, и вместе с тем я так ждала их, в надежде, что что-то изменится! Что он вернется, потому что я уже поняла, что он, и правда — не спит с ней, иначе не сходил бы с ума, только коснувшись меня.

Мужика колотит от неудовлетворенности, это понятно, потому что я оставалась после его ухода такой же — измотанной и морально и физически. Но я просто не могла! Я не хотела делать это крадучись от еще не спящего Вовки. Где-нибудь в ванной, стоя, наспех…или, как тогда на кухне — как зверье, забыв о ребенке. Я страшно истосковалась по нему. И даже проклиная свою уступчивость, я уже согласилась бы быть с ним, но по-человечески, как муж и жена — в нашей комнате, в постели, которую я каждый раз перестилала перед его приходом — чистую, свежую. В конце концов, я, как жена, имела право на супружескую постель!

И когда он уходил в очередной раз, замирая возле двери и глядя на меня с виной и сожалением, жадно вдыхая мой запах в тесной прихожей, я обязательно спрашивала, сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, не взорваться истерикой:

— Ты останешься?

— Не могу.

Закрыв за ним дверь, я уходила в ванную, зажимала рот кляпом из полотенца, и, включив воду, выла и корчилась на полу, не в силах устоять на ногах. Я не понимала его, не понимала — что происходит? Что его так крепко держит, даже когда он совсем теряет голову, когда все уже на одних инстинктах, почти без участия разума? Я не выдержала этого испытания похотью. А вот он сумел остановиться тогда, почему так, из-за чего?

Я болела всем этим и все сильнее становились приступы слабости после его ухода, все дольше и сильнее болела голова — почти до утра. В понедельник я приходила в школу разбитой, к среде становилась похожа на человека, к субботе — на женщину, которая ждет непонятно чего, которая хочет нравиться, хочет, чтобы он, наконец, остался хотя бы на час дольше оговоренного с ней времени!

Но нет… А в последний раз он пришел… сытый, потерянный и виноватый, прячущий от меня взгляд. А еще — непонятно для меня, просто непостижимо… решительный. Определился окончательно? Я как-то сразу поняла — что именно в нем изменилось. Поняла что произошло. Меня тогда скрутило жгутом, странное ощущение — ничего не болит, а внутри все напряжено до предела и словно сжато прессом — собралось, окаменело. Я оставила их с Вовкой и ушла к Ленке. Молча протиснулась мимо нее, прошла в комнату и села на диван, покачала головой — не могу говорить. Она постояла, посмотрела на меня и ушла работать за свой стол. Я еще немного посидела, а потом прилегла и уснула. Пробыла у нее почти весь день и вернулась домой только к его уходу. И провожая его в этот раз, уже не стала спрашивать:

— Ты останешься?

Я поставила его в известность, что подаю на развод.

— Каждая замужняя баба знает — не дашь ты, даст другая, — не понимала меня Ленка, — что тебя переклинило на этом «останешься»?

— Не знаю… это важно. Невозможно переступить. И дело в не просто — «дать». Он не принял это мое условие — просто какую-то мелочь по сравнению с… нами. И я сдалась тогда, а он не остался. И не принял наказание, которое я несла вместе с ним. Крохотное, Ленка, совсем малюсенькое по сравнению с его проступком — сраное воздержание… месяц, всего месяц о котором он говорил. За то, что ушел к ней. Почему ломать себя должна я? Я больше не буду.

Куделино — это большой поселок с несколькими тысячами жителей. Для северной части Вологодчины — целый город. Центральная, а так же две прилегающие к ней улицы застроены кирпичными трехэтажками, а вокруг широко и привольно раскинулся деревянный частный сектор. Все дома там сложены из бревен очень хорошего качества. Я определила это по тому, что они не почернели со временем. Из окон поезда мы с Вовкой наблюдали и другие северные деревни, и они были темными и унылыми.

Я знала, что в деревянном доме дышится легче, потому что жила в таком некоторое время. Но снаружи, как ни расцвечивай их разукрашенными подзорами и ставнями, они (особенно старой постройки) все равно производят удручающее впечатление. А вот здесь дерево, похоже, чем-то грамотно обрабатывали и стены домов имели приятный серебристо-серый цвет. А несколько новых, мимо которых мы проезжали, все еще желтели совсем свежей древесиной. Этот населенный пункт не вымирал, как многие северные села и поселки, он развивался.