— Следующая метка к юго-востоку отсюда, капитан, — сообщил вернувшийся солдат.

Направление и без того было понятно — шпионы держат путь в Ниратан, куда же еще? А то, что синяя ленточка найдена — это хорошо. Мы идем по следу. Люди Велмера проложили нам маршрут.

Имелось желание сделать привал, но я не стал. На душе было тревожно. Из-за ответственности всего дела, из-за бросившей мне вызов прохвостки Дионте, из-за несчастной обреченной леди Хэмвей, из-за солдата Велмера Виарана, слишком неопытного, молодецки-горячего и бесшабашного для командования отрядом. Зря, зря я назначил его. Несколько дней назад я радовался выбору, теперь уже нет. Что-то я совсем распсиховался. Промедление только взвинчивает нервы, так что мы не будем медлить. Никаких привалов. Пока есть хоть немного света и видимости, идем вперед.

Когда плотная ночь остановила нас, придавив к тому месту, где мы находились, я лежал в крошечной палатке, и думал о Виаране. О том случае, когда его, в то время семнадцатилетнего шкета, в очередной раз арестовали за наркотики и вызванный ими дебош. Мне довелось страстно облобызать ботинки председателя распределительной комиссии, чтобы его не сделали навек казарменной обслугой где-нибудь в верховьях Церлы. И вот тогда, где-то между лобызанием ботинок председателя и выбиванием души из мелкого паршивца, я понял, что никогда его не брошу. Этот проблемный зверенок, сирота с малолетства, никому отродясь не был нужен, значит, будет нужен мне. Его облагораживание — это неплохое хобби, способное разнообразить будни службы; это сложная и достойная задача, требующая характера и творческого подхода. Я полюбил мальца с его первого разгильдяйского опоздания на построение — может быть, потому, что сразу увидел в нем свою противоположность. Я даже к завтраку в родительском доме никогда не опаздывал, даже если упражнялся в заклинаниях и зубрил Устав до утра.

Мне немного неловко от серьезного подозрения, что он неверно толкует мое расположение. Всю жизнь я в равной степени увлекался женщинами и мужчинами. С определенной поры отношения с женщинами стали трудны и болезненны для меня, и я полностью переключился на мужчин. Вернее, на мальчиков из борделя в Лебедином парке. Это не секрет ни для кого, включая моих солдат, и иногда у меня чувство, будто Виарана напрягает то, что я выделяю его из остальных. Иногда у меня чувство, что он попросту боится меня — не так, как меня боятся остальные солдаты, а по-другому. Может, стоило бы обсудить это с ним, но я не из тех, кто умеет говорить о личном. Я этому не обучен.

Зазор между полотнами палатки стал мутно-серым, и это символизировало рассвет. Ранний июньский рассвет — скорее ночь, чем утро, но это уже не кромешная тьма. Пора в путь. Выбравшись на воздух, я негромко свистнул особой трелью, в походах означающей подъем, и стал перебирать в уме ругательства, которыми меня мысленно ласкали невыспавшиеся солдаты.

Потом был день, потом ночь, еще дни и ночи, а потом в золотистых закатных лучах, пробивающихся сквозь кроны, я увидел тело в нашей форме, лежащее лицом вниз. Вокруг ширилась поляна с примятой травой, лесными колокольчиками, кострищами и дырами от кольев шатров. Здесь был лагерь, а в лагере произошло сражение. Обожженные щепки валялись всюду, кровавые искры украшали зелень. Спешившись, я перевернул тело, следя за тем, чтобы двигаться не судорожно и в отчаянии, а спокойно и толково. Чтобы блюсти имидж. Этому парню, Одрину, было девятнадцать лет — вчера из школы. Осторожный, благоразумный, рассудительный — но это ему не помогло. В нескольких шагах, за ореховым кустом, мы нашли сразу два тела — Ланы и Тома. Тоже мои. На краю поляны, в переломанных зарослях малины лежал Винсент, наш походный певец, лютнист и талант. Четыре человека, еще не окоченевших. Я никогда не опаздывал к завтраку в родительском доме, зато опоздал на побоище, учиненное моим людям.

Отвратительно звучит, но я как-то не удивился. Такое чувство, что я ждал именно этого. Сразу после аудиенции меня накрыло пессимизмом и опасениями, которые так и не улетучились. Едва закрыв за собой двери королевского кабинета, я обнаружил в себе понимание, что все будет плохо. Все было плохо с момента появления Дионте на нашей земле.

— Ищите остальных, — сказал я тихо, не поворачиваясь к солдатам.

Искать не пришлось — трое оставшихся вышли сами — вероятно, разобравшись, что здесь свои. На руках у более-менее целого Калена лежала мертвая Ронда. Велмер тяжело опирался на палку, и выглядел плохо. То есть, из всего отряда — трое выживших, включая гонца. Это успех, капитан Н-Дешью. Ты блещешь, как никогда.

Кален осторожно положил тело на траву, и отдал честь, щелкнув каблуком. Велмер не стал этого делать — его ступня висела на трех нитках, ее почти оторвало. На груди, стянутой тряпкой, сырело большое алое пятно; по белому обморочному лицу бороздой тянулся глубокий, сочащийся кровью, порез. Светлые вихры рябели опаленными кончиками. Мне было физически больно смотреть на него, но не из-за ран. Потерять пятерых, впервые приняв командование… Нет, приятель, я никому не желаю быть на твоем месте.

— Слушаю, — сообщил я, так же тихо, как будто еле-еле.

Виаран не смотрел на меня совсем. Им предписано смотреть в правое плечо — ни в коем случае не в лицо, или, упаси Праматерь, глаза. Только в плечо — таковы правила, кто их придумал? Даже я, учебниковый червь, считаю это излишним. Велмер таращился на траву вокруг моих сапог, и мне все время казалось, что он сейчас упадет.

Когда большинство ниратанцев отправились на промысел, командир нашей группы принял решение атаковать. В лагере оставалось всего двое солдат и один офицер — возлюбленная Дионте — против них у семерых тиладцев были неплохие шансы. Наверное, все получилось бы — и одолеть лазутчиков, и освободить пленницу, и заполучить документы, но стремительно налетел ливень, и разошедшиеся за дичью и грибами солдаты поспешили вернуться к шатрам. Бой вышел неравным. Мы опоздали на полчаса.

Виаран пробормотал свой доклад, и осел на траву. Я вступил в мысленный спор с самим собой о том, что он сейчас сделает — потеряет сознание или зарыдает. Его вид указывал на то, что эти два варианта равновероятны.

— Похороните убитых, — велел я остальным. — Не забудьте про таблички с именами для родственников.

Все занялись делом, я сел напротив Велмера. Слов не было.

— Я нарушил ваш приказ, капитан, — пробубнил он предсмертным недоголосом. — Я виноват.

Нет, на самом деле это я виноват. Ты не готов к ответственности, а мне показалось, что готов. Что я, весь такой молодец, гений педагогики, тебя воспитал. Что научил тебя выдержке, здравому смыслу и дисциплине. Куда там. Стоило соблазну сверкнуть на горизонте, ты забыл приказ наблюдать и не соваться — ты, паршивец, сунулся. Ты поддался азарту, забыв обо всем. По возвращении в замок я сдеру с тебя шкуру, и так, без шкуры, брошу в подземелье. Хотя на самом деле это я виноват.

— Что с леди Хэмвей? — спросил я спокойно.

— Мы не видели следов ее присутствия, — прозвучал предсмертный недоголос. — Я думаю, ее не было в лагере.

Неужели смогла сбежать? Что ж, это только усложняет дело. Это значит, что мне придется разыскивать ее, чтобы выполнить свою работу.

— Они погибли, капитан… — прошептал Велмер, и голубые фонари глазищ налились соленой водой. — Пять человек…

Не знаю, чего во мне больше — жалости или злости. Неважно. Я буду думать только о работе. Я встал на ноги, и нейтрально спросил:

— Ты сможешь ехать верхом?

Альтея Хэмвей.

Такое чувство, что над Тольсеном всегда висит туча — персональная, тольсеновская — и каждый час делает свое мокрое дело. Даже если везде, во всех окрестных лесах и полях — стабильные сушь и солнце, в этом городишке непременно будут стоять затухшие лужи, улицы будут чавкать грязью, а от домов и деревянных настилов тротуаров будет тянуть гнилью. Это город-болотце, и странно, что лягушки в нем не разлетаются из-под ног.