И тогда графиня позволила себе сказать то, что томило ее с тех пор, как она прочла послание князя Соколова:

— Пока вы не определитесь, побудьте со мной, пожалуйста! Найти хорошего управляющего очень трудно.

Как бы он ни относился к ней — с любовью или просто с участием, Полетт не могла его лишиться. Она не представляла своей жизни без него. Жизни, в которой не будет их разговоров, не будет его улыбок и ровного голоса, его внимательных светлых глаз, его запаха и ощущения, будто она стоит под солнечными лучами, пустой жизни, которую она не сумеет заполнить.

Не поднимая головы, Северин произнес:

— Коли таково ваше желание.

— Не желание, всего лишь просьба. Вы очень меня обяжете, если не бросите наедине со всем этим, — пытаясь свести разговор на шутливую ноту, графиня указала на заваленный грудой бумаг стол. — Я не стану злоупотреблять вашей любезностью. Если вам нужен дополнительный выходной, только скажите, если вас не устраивает нынешние жалование, назовите свою цену.

— Жалования больше, чем достаточно.

— Так вы согласны?

— Можете не меня рассчитывать.

От облегчения она едва не бросилась Северину на шею, но сдержалась и поблагодарила с достоинством, а затем ушла, понимая, что ему надо побыть наедине с обрушившейся на него новостью, в чем он в силу своей тактичности никогда ей не признается.

Поначалу то было довольно шаткое равновесие: Полетт не оставлял страх, что Северин может ее покинуть. Ей даже снились кошмары, в которых он уходил, а она бежала за ним и безнадежно отставала все больше и больше. Графиня стала одеваться скромнее, держалась сдержанно, даже кулаки сжимала, когда желание коснуться Северина становилось нестерпимым. Она старалась не беспокоить его понапрасну, хотя сердце так и тянуло ее в кабинет управляющего. Но шло время, и постепенно унаследованное от батюшки жизнелюбие одержало верх над страхами. Кошмары отступили. Полетт сменила монашеские наряды на те, в которых чувствовала себя привлекательной, тем более Северину, казалось, было безразлично, как она одета. Он не сделал ни одной попытки поцеловать ее, не говорил комплиментов, какие без конца расточали светские кавалеры, а любые его поступки не выходили за рамки обычной вежливости.

Осень сменила зима, вьюжная и снежная. Мело, мело. Реку сковало толстым слоем льда, кареты сменили сани с острыми звонкими полозьями, из-под конских копыт при беге вылетали белые искры снега, а чтобы выйти на улицу, требовалось от затылка до пят кутаться в бесформенные шубы и надевать теплые ботинки с меховой оторочкой. Солнце всходило поздно, и, не удерживаясь на обледенелом небе, быстро скатывалось за горизонт. Плотные и низкие часто набегали тучи, лохматились, исходили на клочья снега. В отсутствие солнечного света Полетт впала в зимнюю хандру. Время, которое обычно расставляет все по местам, не спешило на выручку графине. И все чаще она стала задумываться, быть может все и так уже на своих местах, а она не желает этого принять? Ведь если бы Северин питал к ней нежные чувства, у него было достаточно возможностей объясниться. Так какой прок вздыхать о мужчине, который относится к ней с почтением, но не замечает в ней женщины?

Временами приезжала Женечка. Она уже не выходила в свет, не могла танцевать, да и сидеть подолгу ей было тяжело. Баронесса располагалась в гостиной, на низенькой кушетке розового дерева, умостив под поясницу сразу несколько вышитых подушек, и жадно выспрашивала подругу о новостях.

Полетт рассказывала:

— Алексис, наконец, женился. Накупил себе новых нарядов, одних часов с брелоками целую дюжину. Супруга возит его по балам, как комнатную собачонку, и всюду с ним танцует. Кажется, будто это не он дал ей свою фамилию, а она навязала ему свою. Он сделался совершенно другим: говорит ее словами с ее интонациями, его даже прозвали Аделаидович, только смотри не повтори ненароком, не то он обидится. Мишель Караулов на днях прислал письмо. Извинялся за долгое молчание, писал, что попал в плен. Дважды пытался бежать, но неудачно, затем все-таки получилось. Полтора месяца он блуждал по горам, пока не вышел к расположению части. За мужество был представлен к святой Анне третьей степени. Государь сменил гнев на милость, звал бравого кавалергарда в столицу, но Мишель просил позволить ему и дальше служить на передовой.

— Вот настоящий герой! И что бы тебе было не согласиться стать его женой? Сейчас бы и на тебя падали отблески славы.

На давая Женечке углубиться в эту тему, Полетт быстро продолжила:

— Евдокия Нежина помолвлена.

— И кто жених?

— Из друзей ее отца, какой-то овдовевший поручик в отставке.

— Вот как. Что ж, вполне ожидаемо.

— За внимание Верхоглядова соревнуются сестры Бородины. Он никак не может решить, какая ему больше мила, а посему для верности поощряет обеих.

— Ну, а ты сама?

— Кажется, особняк вполне приспособлен для жизни. На днях архитектор завершил перестройку оранжереи, лошади прекрасно чувствуют себя в новой конюшне…

— Серьезно? Лошади? Ты же не любишь лошадей. Ты просто морочишь мне голову! Лучше про кавалеров расскажи.

— А не про кого рассказывать. Разве граф Медоедов всякий раз, меня завидя, делает предложение. К счастью, у старика плохая память и к следующей встрече он благополучно о том забывает. И делает снова. А я опять прошу время на раздумья.

— Предупреждала я тебя, что если помедлишь, свободных мужчин не останется. Вот, воротила от всех нос, а теперь сидишь одна. С носом.

— Вовсе я не одна. У меня есть прекрасные сыновья, которым я посвящу свою жизнь.

Коль скоро Северину она не нужна, хотела добавить Полетт, но промолчала. Не имея возможности дать воли своим чувствам, она была очень несчастна.

— А что ты станешь делать, когда сыновья вырастут и заживут собственными домами? — не унималась Женечка.

— Нянчить внуков, разумеется.

— Ты безнадежна. Все ждешь принца не белом драконе!

— Правильно говорить: на белом коне.

— Да пусть бы и на коте, сути-то это не меняет. Хоть на Пьеро обрати внимание. Он, конечно, не королевских кровей, но зато искренний и милый. Единственный, кого я могу терпеть в своем состоянии. Он такой внимательный: то цветов принесет, то сладких леденцов, то светских сплетен. Со своей стороны, я постоянно рассказываю ему о тебе.

— И этим ты сослужила ему дурную службу. Я стала для него наваждением и, верно, кошмаром для его матушки. Она-то ищет ему в невесты девушку юную и мягкую, чтобы удобнее было распоряжаться ею. Кстати, Пьеро написал мне стихи, а я передала их Остроумову.

— Ты не можешь быть столь жестока!

— Подожди, дослушай сперва! Друг Остроумова держит газету. Гляди, он отправил мне экземпляр со стихами Пьеро: «Для графини К.». Благодаря этой газете, Остроумову с его приятелем и самую малость мне наш Пьеро теперь модный поэт. Его узнают. Барышни наперебой просят сочинять им в альбомы. Как это мило, не находишь?

Баронесса Алмазова не позволила увести разговор в сторону. Она хорошо изучила все хитрости, что они практиковали на ней сыновья, была строга и упряма:

— Пьеро любит тебя. С ним ты могла бы попытаться составить хорошую партию. Уж не хуже же он твоего Кристобаля! Дай Пьеро хотя бы один шанс.

Капля точит камень. Каменной Полетт не была, да и Женечка при желании могла стать настоящей зудой. Она давно задалась целью устроить счастье подруги, пусть и супротив желания последней. И, в конце концов, графиня задумалась. Все-таки она была женщиной. Ей хотелось хотя бы раз в жизни изведать, каково это быть любимой, ни знать ни в чем отказа, ловить восторженные взгляды и, что уж греха таить, внимать стихам о любви. Тем паче, Северин оставался безучастен к ее молчаливым призывам. И Полетт решилась поощрить ухаживания Пьеро.

К чести последнего, слава ничуть его не изменила. Он оставался все таким же простым, застенчивым и привязанным к матушке. И также преклонялся перед Полетт. На балах графиня непременно оставляла ему два или три танца. Всякий раз любезно справлялась о здоровье Лукерьи Алексеевны, тем самым исхитрившись заслужить ее уважение — честь, которой удостаивались немногие. Звала Пьеро кататься с ледяных горок или на в запряженных звонкой тройкой санях по застывшей реке и даже придумала устроить литературный вечер с чтением его стихов, от которого Пьеро отказался. Он еще не привык к обрушившейся на него славе. Тогда Полетт стала приглашать его с визитами, выдумывая разные предлоги. Оставаясь с нею наедине, Пьеро по-прежнему робел и не позволял себе вольностей. С одной стороны, его рыцарское отношение очень льстило Полетт, с другой — делу оно не способствовало никак.