Что же я натворила! — ужаснулась графиня. Что подумал обо мне князь? Что подумает обо мне Северин! Она-то искренне считала, будто спасает дворецкого от жестокого хозяина, ну откуда ей было знать, что он служит князю по собственному выбору!

Пребывание на водах утратило для Полетт всякий интерес. Она тосковала по детям, ждала встречи с родителями, даже с отцом, которому так и не смогла простить свое несчастливое замужество, ей было любопытно вновь увидеть места, где прошло ее детство, босиком пробежаться по влажной утренней траве, как делала она еще девчонкой, взглянуть на людей, с которыми прежде приятельствовала.

Ее одолевали вопросами, какая кошка пробежала меж ней и Соколовым, и Полетт надоело отваживать любопытных. Внимание кавалеров, воспрянувших, видя ее в одиночестве, утомляло своей предсказуемостью. Поцелуев бегал за ней, как восторженный щенок, и разве что не повизгивал. Ковалевский поминутно призывал восхищаться его красотой, да и сам видел в людях лишь внешнюю привлекательность, почитая прочих недостойными внимания. Караулов без конца пересказывал армейские байки и твердил о скором участии в военной кампании. «Признайтесь, — как-то в шутку спросила его графиня, — Когда вы отправитесь воевать, станете ли скучать обо мне?» «Как можно, сударыня, — с подкупающей честностью отвечал кавалергард. — Скучают на балах и приемах, на войне скучать некогда!» У Остроумова заканчивались деньги, отчего он сделался не столь остроумен, сколь злословен. А денди Верхоглядов своей надменностью напоминал Полетт князя Соколова и тем отвращал ее сильнее прочих.

Баронесса Алмазова исполнила свою угрозу, и теперь в свете вовсю шептались о предстоящей дуэли барона Алексея Михайловича и графа Медоедова. «Куда ему стреляться, старый хрен едва ноги таскает!» — был вынесен единогласный вердикт общества. «Седина в голову, бес в ребро!» — говорили терпимые. «Ужели у Медузы Горгоны с ним роман?» — интересовались любопытные. «А Алексей Михайлович тоже хорош, пожалел бы старика!» — упрекали сердобольные. Барон и сам был не рад, что приревновал Медоедова к жене, однако взять свои слова обратно уже не мог.

Вместе с другими друзьями Алмазовых Полетт принимала живейшее участие в кампании по примирению спорящих. Ей мнилось, будто за тринадцать лет брака с Кристобалем она хорошо изучила повадки стариков. Однако Медоедов оказался не чета ее покойному супругу.

Граф одевался по моде тридцатилетней давности, как в свою пору любил щегольнуть дедушка Полетт. Лысину Медоедова прикрывал завитой белый парик с тоненькой, торчащей вверх косицей. Граф был высок непомерно и столь же непомерно худ, отчего одежды на нем висели, точно на ожившем скелете. Ходил он в ботинках с серебряными пряжками, опираясь на трость с набалдашником чистого серебра и со слуховым рожком того же металла, без которого ничего не слышал. Вследствие явного избытка на нем благородного металла светские зубоскалы прозвали Медоедова граф Серебряный. Если собеседник был ему неинтересен, граф забывал поднести к уху свой слуховой рожок или попросту где-нибудь забывал его, тем самым избавляя себя от необходимости вести вежливую беседу. Годы иссушили его тело, но не уняли бунтарский дух. Мириться старик отказался наотрез. Он бил кулаком по столу, кричал, брызжа слюной и упрямо выпячивал подбородок:

— Да лучше пусть меня пристрелят из-за хорошенькой женщины, чем я сдохну от старости. Есть, есть еще порох в пороховницах. А вы-то, графиня, я слыхал, за вами ухаживает князь Соколов. Ужели он не ревнует, что вы так много времени проводите в обществе старого ловеласа? Не желает ли он вступиться за вашу честь?

— Это всего лишь слухи, ваше сиятельство, — учтиво отвечала Полетт. При близком знакомстве она обнаружила, что граф Серебряный на редкость разумный человек, поэтому легко прощала ему все причуды.

— Ась? — кричал Медоедов, указывая на слуховой рожок. — Вот сюда, сюда извольте говорить. Я без этой чертовой штуковины не слышу ни черта.

— С князем Соколовым, помимо слухов, нас ничего не связывает, — покорно кричала Полетт в недра рожка, поглощавшего звук, будто прожорливое чудовище.

— Ну что за кавалеры нынче пошли, не удосужатся разглядеть восхитительной женщины у себя под носом. А еще говорят, будто слепой это я! Вот, помню, в мое время… Кстати, графиня, не сделаете ли вы мне честь сопроводить меня завтра вечером в театр? Тем паче, что ваше сердце свободно.

— К сожалению, я должна вернуться в столицу. Но с удовольствием схожу с вами в театр в начале зимнего сезона, если только вы не дадите себя убить на этой дуэли.

— Ловлю вас на слове, очаровательная! Ради ваших прекрасных гру… глаз я непременно останусь в живых.

Благодаря объединенному натиску миротворцев дуэлянты согласились стреляться с двадцати шагов вместо десяти и не насмерть, как было задумано первоначально, а только до первой крови. Поняв, что иных успехов на дипломатическом поприще ей не добиться, графиня отписала Женечке записку следующего содержания: «Неотложные дела требует моего отъезда. Встретимся в столице. Твоя Полетт» и в сопровождении нового слуги покинула Менжимск.

Ни дня графиня не пожалела, что променяла Северина на свое молчание. Он был обходителен, тактичен, речь его не резала слух, несмотря на проскальзывающие простонародные обороты. Ни словом, ни намеком бывший дворецкий князя Соколова не напоминал Полетт о той щекотливой ситуации, при которой они познакомились. Порой она задавалась вопросом, что двигало ею, когда она просила Северина у князя. Так ли хотелось ей насолить своему любовнику или благодарность слуге перевесила желание отомстить хозяину? Зачем она приблизила к себе живое воспоминание о собственном унижении?

Всякий раз, когда Полетт смотрела на чистый профиль Северина, с нею начинало твориться странное. Она терялась в реальности и помимо воли вспоминала прикосновения его рук, жар поцелуев на бедрах и уста, касающиеся самого сокровенного. От этих мыслей дыхание ее учащалось и делалось тесно в груди. Полетт старалась гнать воспоминания прочь, но чем сильнее она гнала их, тем явственнее они становились. Мысли выдавали ее с головой, и Полетт прятала пылающие щеки. Куда проще было ни о чем не думать.

Убаюканные мерным покачиванием кареты, Аннета и Северин вскоре задремали. Графиня же пребывала в радостном возбуждении, предвкушая свое возвращение, встречу с родителями и друзьями, прогулки по давно забытым местам, которые она станет открывать для себя заново, сшитые по последней моде наряды, головокружительные балы и светские рауты. Ей вовсе не хотелось спать, она вся пребывала во власти томительного ожидания. Полетт следила, как проплывают за окном зеленые бархатные поля и поля золотые, засеянные рожью и пшеницей, как мелькают тонкие светлые березы, как струятся по небу тучи с мягкими сизыми подбрюшьями и белыми гребешками, точно изнанка раковины моллюска. Заходящее солнце заливало пейзаж ровным янтарным светом.

Смотрела Полетт и на своих спутников. Мельком — на горничную, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью, что она давно уже стала членом семьи, вместе с графиней отмечала праздники и стояла службу в храме. Аннета была ясна, как Божий день, ничего в ней не могло удивить или стать неожиданностью для хозяйки, и тем она была хороша. Другое дело Северин. Он вошел в жизнь Полетт волею случая, и она только начала его узнавать. Графиня рассматривала прядь золотых волос, перечеркнувшую высокий лоб слуги, широкие скулы, щедро засыпанные веснушками, тени ресниц на щеках, четкую линию сомкнутых губ. Что он за человек? Что связывало его с князем? Ведомый какими побуждениями он пришел ей на помощь?

В конце концов, досадуя на саму себя за любопытство, Полетт отвернулась и вновь принялась любоваться сменяющимся за окном пейзажем. Когда снаружи окончательно стемнело и ничего уже не стало видно, графиня поймала себя на том, что пальцем повторяет отражение профиля Северина в оконном стекле.