Столичный особняк на набережной, бывший частью приданного Полетт, долгие годы ее отъезда стоял пустым. Под спудом прошедших лет величавый двухэтажный дом с пышным карнизом между этажами, с ровными белыми колоннами, с наличниками резного белого камня, разорванными посредине кривляющимися маскаронами, с горбатыми горгульями, обвивавшими водостоки — этакое причудливое соединение антики и готики, все глубже уходил в землю. Пылилась в чехлах мебель, бродило по комнатам гулкое эхо да редкими гостями захаживали случайные сквозняки. Прислугу распустили за ненадобностью, и единственным хранителем покоя дома остался управляющий, такой же старый, как и сам дом.

Получив весточку о возвращении хозяйки, особняк воспрянул ото сна. Спешно набирались слуги: горничные, лакеи, прачки, полотеры, истопники, кучера и прочая челядь с рекомендациями и без оных выстраивалась в очередь у кабинета управляющего, с каждым старик разговаривал лично и по итогам беседы отбирал тех, кто показался ему наиболее благонадежным. Снимались чехлы с мебели, оттирались до блеска полы и окна, гремела посуда, гудело пламя в печах, привозился лед для ледников, из сундуков доставалось и наново перестирывалось белье. Трудов было много. Управляющий, помнивший графиню смешливой девчонкой, старался изо всех сил, да так, что накануне приезда хозяйки слег от сердечного приступа. Когда Полетт, наконец, вошла в дом, старик был совсем плох.

Полночи графиня просидела у его постели.

— Ну, наконец-то дом перестанет пустовать, — были прощальные слова управляющего. Всю жизнь он провел при особняке, здесь же и испустил дух, возвращая вверенное ему хозяйство в целости и сохранности.

Набранная в спешке прислуга пока не успела сработаться. То тут, то там требовалась твердая рука, чтобы рассматривать жалобы и примирять спорящих. Буйно и безо всякого порядка разросся сад, в доме, годами стоявшем без ремонта, во время дождей протекала крыша, нуждалась в усовершенствовании конюшня, требовалось изготовить новые кареты, приспособить к современной жизни прачечные и кухню. Все эти заботы свалились на молодую женщину, куда лучше управлявшуюся с акварелями и пяльцами, нежели с цифрами.

Полетт допоздна просиживала в кабинете управляющего, пытаясь вникнуть в сложную бухгалтерию, выслушивая жалобы челяди и беседуя с новыми слугами, ведь полный штат так и не был набран. Здесь же, за простым деревянным столом, выкрашенным под дуб, на стуле из обычной березы Полетт читала письма детей, весточки от родителей да послания Женечки Алмазовой: «Спешу уведомить, что дуэль между Алексеем Михайловичем и графом Серебряным окончилась без значительных потерь. Граф прострелил моему супругу руку, так что на некоторое время Алексей Михайлович сделался заядлым домоседом, а я исполняю при нем обязанности сиделки и верной жены. P.S. Кажется, я вновь в положении».

Порой Полетт выходила из мрачной своей обители на солнечный свет, чтобы передохнуть и развеяться. Тогда она шла в хозяйственные помещения, или гуляла по саду, или смотрела, как дворники приводят в порядок территорию особняка и улицу перед ним. В наследство от покойного супруга графине досталось двенадцать лошадей, и она ломала голову, как лучше разместить их. Помещения для лошадей спешно перестраивались, расширялись, переносились перегородки в стойлах. На сей раз Полетт отправилась к конюшне, взглянуть, как идет работа. Это было настоящее мужское царство, куда женщинам путь заказан. Здесь трудились усердно, слаженно, подбадривали друг друга, громко и от души шутили и также громко заразительно хохотали. Мелькали улыбчивые лица, сощуренные от яркого солнца глаза, засученные рукава беззастенчиво оголяли загорелые предплечья. Работники чувствовали себя вольготно, иные даже щеголяли в подвернутых штанах, сверкая крепкими голенями да грязными босыми пятками. В этом совместном движении, молодецкой удали, натуге ощущалось мощное торжество жизни.

Чувствуя себя непрошенной гостьей, Полетт укрылась в тени раскидистой акации и наблюдала за разворачивающимся действом, хотя бы таким образом делаясь его участницей. Среди работников был и Северин. Памятуя, что его отец работал конюхом, графиня вверила своему новому слуге заботу о лошадях. Как и прочие, бывший дворецкий был бос, с закатанными до локтей рукавами, его полотняная сорочка насквозь пропиталась потом, влажные золотые кудри окружали голову сияющим нимбом. Северин остановил одного из слуг, что нес через двор ведро воды, стянул через голову сорочку и опрокинул ведро на себя, разом намочив и волосы, и грудь, и штаны.

Графиня попятилась дальше в тень, испугавшись той жаркой волны, что прокатилась по ее телу, замерев где-то в глубине живота. Завороженно она смотрела на широкую грудь мужчины, на треугольник золотых волос, сужавшейся к животу и дорожкой уходивший под пояс штанов, на крепкие мышцы спины, на перевитые выпуклыми венами руки. Его тело было телом атлета или натурщика — мощное, излучающее кипучую, неукротимую жизненную энергию. Каждым движением он будто утверждал собственное бытие.

У Полетт вдруг возникло неодолимое желание пройти через двор, стать против Северина, положить обе ладони ему на грудь и стоять, просто стоять рядом, впитывая солнечный свет, которым, казалось, проникнуто все его существо. И таким сильным было это желание, что оно зажгло пульсацию в центре ее ладоней, точно там находились невидимые магниты, из всех направлений выбирающие одно, самое верное. Противясь наваждению, Полетт сжала ладони в кулаки и поспешила от жаркого солнечного дня в холодный даже в летнюю пору кабинет управляющего, к своим бухгалтерским книгам и счетам.

Виденная ею картина не шла из головы — стоило только смежить веки, как вместо унылых закорючек перед ней представал Северин во всем его золотом совершенстве. Больших трудов стоило Полетт сосредоточится на финансах и бухгалтерии. Однако, вникнув и распределив в голове цифры и записи разом, графиня, как часто это случалось, уже не хотела прерываться, ведь в следующий раз опять бы пришлось вникать заново. По этой причине Полетт обычно засиживалась в кабинете допоздна, прерываясь лишь на обед, который просила принести прямо сюда. Ей хотелось непременно разобраться со всем к началу зимнего сезона, чтобы вернуться к светской жизни, зная, что дела в порядке. Но, судя по количеству накопившихся бумаг, задача была невыполнимой.

Полетт писала родителям: «Дорогие papa и mama! К большому моему огорчению, никак не могу выбрать время, чтобы исполнить свое обещание вас навестить. У меня случилась беда — умер прежний управляющий, а замену ему я не подберу никак. Если вы можете дать дельный совет в отношении подходящей кандидатуры, с радостью ему внемлю. Дочь ваша, Полетт». За написанием письма графиня и заснула, уронив на столешницу свою темную головку.

Каково же было удивление Полетт, когда по пробуждении она обнаружила себя не в стылом кабинете, а в собственной спальне. Она лежала в постели, укрытая одеялом. На ней не было ни платья, ни чулок, из прически выдернуты шпильки, и волосы свободно расплескались по подушке. Графиня готова была подумать, будто письмо родителям, за которым она засиделась допоздна, ей приснилось. Но нет, позавтракав и воротившись в кабинет, она обнаружила его там же, где оставила. Целый день Полетт гадала, как могло такое случится, что, уснув в одном месте полностью одетой, она пробудилась нагой в другой части дома? Кто из слуг мог проявить по отношению к ней такую заботу или такую вольность? Чьи руки касались ее, пока она блуждала в царстве Морфея? Чьи нескромные взоры смущали ее покой?

Пока Полетт изучала счета, пока выписывала траты, пока читала отчеты о проделанных в усадьбе работах, эта загадка не давала ей покоя. Мысли о горничной графиня отмела сразу — Аннете не достало бы сил нести хозяйку до спальни, затем принялась перебирать в памяти лица недавно набранных слуг. Ей сложно было вообразить, что кто-то из челяди мог ее раздеть и еще сложнее было простить такую вольность. Единственным человеком, чье присутствие она допускала в своей спальне, был Северин. Но была ли ее догадка верна или Полетт думала так потому, что ей самой этого очень хотелось?