Молю о последней милости: позвольте моему (теперь уже безо всяких возражений вашему) слуге проститься со мной. В детстве мы были очень дружны и доныне у меня нет более близкого человека, чем Северин. Вы даже не представляете, сколь много лишили меня, потребовав его себе; не ведал этого и я сам, иначе не отдал бы его так легко. Северин — единственная живая душа, которая станет обо мне горевать. Отнеситесь с уважением к его чувствам, я верю, у женщин доброе сердце.

P.S. Я солгал вам, говоря о его свободе в надежде на то, что, натешившись местью, вы мне его вернете. Однако перед смертью хочу это исправить. К письму приложена вольная, можете отдать ее Северину, а можете оставить себе и владеть моим слугой безраздельно к собственному удовольствию. Оставляю сие решение всецело на вашей совести, моя же совесть, по крайней мере в отношении указанного предмета, чиста.

Засим прощаюсь навсегда, князь Антон Соколов»

Полетт перечитала письмо несколько раз, пока не выучила его содержание наизусть, да так и заснула, сжимая в руке. Как хорошо, подумала она прежде, чем окончательно переместилась в царство сновидений, что я не отправила это послание в огонь вслед за предыдущими.

[1] Сюжет из оперы Р. Вагнера Тангейзер.

[2] Веленевая бумага — бумага высшего качества

— Вернулся ли Северин? — таковы были первые слова графини по пробуждении.

Ей хотелось принести ему радостную весть. Хотелось увидеть, как отблески счастья загорятся в его светлых глазах, как морщинки разбегутся лучиками от век, как приподнимет уголки губ улыбка, а если князь был прав, и Северин станет грустить о нем, что ж, Полетт хотелось по мере сил облегчить эту утрату. Хотя, по мнению графини, Соколов не стоил слез. Даже на похоронах Кристобаля она плакала — все-таки граф был отцом ее детей, теперь же глаза Полетт оставались сухи. Она не была жестока, но мысль о том, что князь заставлял Северина делить с ним постель, пользуясь его зависимым положением, приводила ее в бешенство. Это был древний как мир инстинкт самки, бросающейся на защиту детеныша, или инстинкт до самозабвения влюбленной женщины.

— Так он с раннего утра здесь, — меланхолично отвечала горничная, свободная от страстей, что владели ее госпожой.

— Ну, причеши меня, Аннета, так хорошо, как только ты и умеешь, и подай золотистое шелковое платье с вырезом. Хотя… нет, все равно причеши! А золотистого шелка не нужно. Давай черное с воротом под горло и кружевными манжетами.

Если прежде графиня позволяла себе исподволь подталкивать Северина к проявлению чувств, то после его признания любая навязчивость стала для нее невозможна. Ни в коей мере Полетт не желала уподобляться князю Соколову. Она вообразила, будто Северин к ней неравнодушен, однако то, что он не раз приходил к ней на помощь, могло свидетельствовать о его доброте, а вовсе не о сердечном трепете. И в таком свете Полетт вдруг начало казаться назойливым собственное поведение, и она устыдилась своей назойливости. Теперь графиня не знала, как держаться с управляющим, поэтому надела простое платье, взяла письмо и поспешила в кабинет.

— Что и завтракать не станете? — донеслось ей вослед.

— После, — отмахнулась Полетт, — я не голодна.

Она не услыхала, как Аннета неодобрительно фыркнула:

— Не голодны они. Одной любовью сыт не будешь!

Северин сидел за столом, где Полетт уже привыкла его видеть. Стараниями графини старый весьма скромных размеров стол заменили на роскошный новый, из дуба, с поверхностью зеленого сукна, со множеством ящиков и отделений, с бронзовым письменным прибором и тяжелым пресс-папье, однако под стать прежнему этот стол быстро скрылся под грудой учетных книг и бумаг, возросшей пропорционально его размерам.

— Чем обязан вашему визиту? — управляющий поднялся, учтиво поклонился, приветствуя хозяйку.

На его обычно гладком лице Полетт заметила отросшую щетину. Северин был непривычно задумчив и молчалив. Не желая ходить вокруг да около, графиня положила перед ним вскрытое письмо.

— Это послание от вашего бывшего хозяина. Хотя оно адресовано мне, речь там идет о вас. Прочтите.

И графиня опустилась на стул, уже не грубый и жесткий, а изящный, резной, с обтянутым гладкой кожей сидением. Может быть, следовало оставить управляющего с письмом наедине, но хотя бы один каприз Полетт могла себе позволить?

Северин раскрыл конверт, извлек оттуда бумаги и принялся читать — сперва поспешно, верно, считая это блажью хозяйки, а затем все медленнее и медленнее. Графиня не торопила. Дочитав до конца, он сказал:

— Позвольте вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы так запросто пришли и отдали мне это послание. Ужели у вас ни на минуту не возникло искушение сохранить его в тайне?

Полетт непонимающе на него взглянула:

— Сохранить в тайне? Но зачем?

Управляющий пожал плечами, словно ответ был очевиден, и она знала его, но старательно притворялась в обратном:

— По многим причинам.

Притворство было чуждо Полетт. Разумеется, она могла пойти на обман, но не получала особого никакого удовольствия, мороча головы другим, и оттого предпочитала не делать этого без нужды. На сей раз она действительно не понимала, к чему клонит Северин.

— Назовите хотя бы одну, — попросила графиня.

— Чтобы я и впредь почитал себя зависимым.

От несправедливой обиды Полетт едва не задохнулось. Она пришла обрадовать Северина, а он подумал, будто она может лгать ему ради собственных прихотей! Ей внезапно стало трудно дышать, тугой ворот платья врезался в кожу, и графиня рванула его, услыхав, как частым дождем посыпались на пол пуговицы.

— Разве хотя бы раз я дала вам повод усомниться в моей порядочности, чтобы вы вот так обижали меня? В этом письме ваша вольная. Я никогда не позволю себе посягнуть на чужую свободу. Для этого я сама слишком долго была замужем, — закончила она совсем тихо, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

Полетт не ожидала, что сомнения Северина ее так заденут. Она поднялась со стула, с царственно прямой спиной и высоко поднятой головой направилась к двери. Северин нагнал ее, остановил, ухватив за тонкие запястья в белых кружевных манжетах.

— Пожалуйста, простите меня! Я не больно-то привык доверять людям. А уж женщин, подобных вам, не видал вовек. Вы точно диковинная птица, по ошибке залетевшая в этот мир откуда-то издалека, где живут совершенно иначе: не завидуя, без подлости, без злобы. Вы добрая, сердечная, искренняя. Поверьте моему опыту, такое редкость среди людей.

Полетт улыбнулась сквозь слезы. Она не могла долго сердиться на него, ее душа тянулась за Северином, точно цветок за солнцем: когда он хмурился, никла и она, но стоило ему обогреть своей улыбкой, как она тотчас раскрывалась навстречу.

— Верно, на вашем жизненном пути встречались одни подлецы, — молвила графиня.

— Верно, и так, — примирительно согласился управляющий, сжимая ее руки как величайшую драгоценность, с нежностью и благоговением.

Он стоял на расстоянии шага от нее, Полетт чувствовала тепло его тела, его ладони жгли ей запястья сквозь манжеты, его полные, красиво очерченные губы были совсем рядом. Он опять картавил, а, значит, был взволнован, но что послужило тому причиной: не то принесенное ею известие, не то нечаянная их близость, графиня не знала. Она очень хотела поцеловать Северина, но не решалась, потому как душевная близость значила для нее куда больше телесной, а понять, что творится в его душе, она была бессильна. Северин не предпринимал ничего, а Полетт мучительно боялась ему навязываться. Она не могла, просто не могла предать зародившееся между ними доверие. Если управляющий не отвечает на ее чувства, значит, так тому и быть; она не уподобится князю Соколову и не станет неволить его.

Все ее раздумья уложились в краткий миг. Затем Северин выпустил запястья хозяйки и отступил назад.

— Простите, — повторил он, опустив голову и разглядывая свои ладони, точно Полетт была бабочкой, и на них осела пыльца с ее крыл. — Все это очень неожиданно: смерть их сиятельства, и вольная. Моя жизнь поменялась в одночасье. Я всегда был крепостным, я не привык к свободе, не знаю, что делать с ней.