Так, на всякий случай.

Мимо меня проносятся витрины магазинов, светящиеся рекламные плакаты и небольшие уютные кафешки. Многоэтажные высотки упираются в облака, угрожающе нависающие над крышей, как ковры-самолеты.

Многочисленные улицы расходятся от главной площади темными переулками. Высаженные вдоль тротуаров сосны качаются от порывов ветра, по лобовому стеклу ползут сотни маленьких теней.

Я притормаживаю машину на пешеходном переходе, порывшись в бардачке, достаю старенькую кассету и вставляю ее в магнитофон. Дедушка любил эту магнитолу, и я не стал менять ее на современную аудиосистему. Пусть звучание было не идеальным, но оно было более живым.

Что в свете последних событий, радует меня больше, чем что-либо другое.

Из динамиков несется бодрый голос Высоцкого, дедушка переписывал заезженные низкокачественные кассеты и хранил их в коробках. Но самые любимые оставлял в машине, подписанные, они до сих пор хранятся у меня.

Дед заменил мне отца, которого у меня никогда не было. Мама не заговаривала о нем, просто молча, передавала мне открытки. Отправленные с разных уголков земли. Я любовался Эйфелевой башней на твердом картоне. Пизанской башней и египетской пирамидой. Я считал, что мой отец исследователь. Или археолог.

На обратной стороне, всегда были нацарапаны несколько слов. Так. В спешке. На бегу. Такие же незначительные, как и его желание узнать о моей жизни чуть больше. Но я засыпал с ними, клал под подушку и мне снились все эти места, в которых, как я думал, мы побывают все вместе.

Продолжалось это до тех пор, пока я не узнал, что все они куплены в бакалейных магазинах на мамину зарплату. И я перестал проверять почтовый ящик, мама в удивлении складывала открытки на кухонный стол. Но они так и оставались лежать там. Не тронутые. Забытые. Тогда мама вздохнула с облегчением, и ей больше не приходилось тратить деньги на этот «мусор».

На улице стало темнеть, когда я решаю вернуться домой, уличных фонарей, установленных по всему центру, ближе к окраине, становится все меньше. Только кое-где, за высокими кустами и деревьями, пробивается мягкий свет из полуразрушенных домов.

Фары моей старенькой «Лады» тускло разбивают темноту, машина лениво ползет вверх по улице. Кассета заканчивается и в кабине становится тихо. Тишина звенит в ушах, и ее гулкий шум отвлекает меня от мыслей.

Я не хочу думать о женщине-призраке, но делаю именно это.

Как она умерла?

Почему не ушла?

Как она сумела поджечь парту и кто она такая вообще?

Я сворачиваю в переулок, и проезжаю свалку, по едва заметной колее пробегает крыса, и я автоматически нажимаю на тормоз. Меня отбрасывает на руль, ремень безопасности давит на грудь. От запаха отходов, меня начинает мутить, и я быстро закрываю окно.

Опять давлю на газ и приближаюсь к пятиэтажному дому. Несколько окон на первых этажах разбиты и затянуты пленкой. Тонкие шторы в некоторых квартирах пропускают электрический свет, я смотрю на свой этаж.

Темнота.

Значит, мама еще на работе.

Я оставляю машину на своем привычном месте и выхожу на улицу. Мелкие трещины устилают асфальт, мои кеды тихо ступают по дорожке. Где-то лает собака и жалобно орет кот. Я убираю руки в карманы олимпийки и ускоряю шаг. Дверь слегка скрипит, пропуская меня вперед, и глухо ударяется о косяк.

На лестничной клетке валяются пивные бутылки и несколько использованных шприцов, перепрыгивая через две ступени, я поднимаюсь на пятый этаж. Оказавшись в коридоре, я включаю свет и закрываю дверь на щеколду.

Внутри все еще пахнет краской, мама решила обновить оконные рамы и выкрасила их в нежно-розовый цвет. Не самый удачный выбор. Но хозяева были не против, и я не стал спорить. Тем более, мама была счастлива.

Я прохожу в ванную комнату, едва втиснувшись в промежуток между стиральной машиной, ванной и раковиной. Я достаю полупустой пузырек Прозак, и ставлю рядом с Леривоном, и Флоксэтом.

Все эти антидепрессанты мне не помогают, но заглушают тревогу и необоснованную злость. Я бросаю заляпанную олимпийку в стирку. Включаю воду и споласкиваю лицо. В зеркале встречаюсь со своим отражением.

Черные волосы матери и серые глаза деда, если бы не вечно расширенные зрачки, доставляющие мне столько хлопот, как и присутствие потустороннего в моей жизни. Мне приходилось столько раз доказывать полицейским, что я не пьян, не под кайфом, это просто моя особенность…

Мама обращалась ко многим врачам, водила меня то к педиатру, то к терапевту, в конце концов, мне был поставлен диагноз мидриаз, причину так и не выявили, но с того момента, я всегда ношу с собой справку.

На кухне я включаю настольный светильник, рядом с микроволновой печкой. Скромные размеры позволяли вместить старенький холодильник, на дверцу которого мама успела прилепить мои работы. Небольшой столик у окна и двухкомфорочную плиту, рядом с раковиной.

Я достаю из морозилки покупные пельмени и ставлю воду.

Трель домашнего телефона раздается эхом в полупустом зале, заменяющем нам мамину спальню и гостиную. Я спешу туда и хватаю трубку до того момента, как та успевает прозвенеть третий раз.

– Алло, – тихо говорю я в трубку, мама всегда ругает меня за тихий голос. Я присаживаюсь в кресло, сдвигая не глаженное постельное белье в сторону.

– Сынок, ты уже дома? – спрашивает мама, нет, это всего лишь мой фантом, хочу я бросить ей в ответ, но сдерживаюсь. Мне всегда казалось, что я люблю ее недостаточно. Недостаточно ласков. Недостаточно разговорчив. Во мне много «недо»…

Может быть, поэтому она искала любовь на стороне?

– Да, мама, только зашел, – я откидываюсь на мягкую спинку и закрываю глаза.

– Ты уже принял таблетки? – я сжимаю трубку сильнее, зажмуривая веки до боли.

– Да, – я всегда раздражаюсь, когда она напоминает мне об этом.

– Хорошо, – в ее голосе чувствуется облегчение, и тошнотворное чувство вины накатывает с новой силой, – Меня сегодня не жди, – произносит она, сделав между словами паузу, – Меня пригласил на ужин… – и я словно отключаю слух.

Мама опять будет мне рассказывать, какой он замечательный, этот Вася… Паша… Витя… Я и не вспомню, сколько этих имен было в ее жизни. Каждый мужчина был хуже предыдущего, но мама была уверена, что это ОН, ее единственный и неповторимый. Для нее, это было важнее, чем мой День Рождение или празднование Нового года вместе.

Семья…

Я не знаю, что это такое до сих пор.

– … после смены, отнеси ключи охраннику, – продолжает она, и теперь я ее внимательно слушаю.

– Ладно, ма, как скажешь, – мне удается скрыть разочарование в своем голосе. Я надеялся, что в этом городе, мама, наконец, возьмется за ум, – У меня вода закипает, – говорю я ей и встаю на ноги.

– Как учеба? – как-то виновато интересуется она, я рассматриваю узоры на ковре, прежде чем ответить.

– Все хорошо, мам, мне пора, – я кладу трубку и возвращаюсь обратно. Вода почти выкипела, я доливаю жидкости из чайника и сыплю в кастрюлю соль. Кидаю слипшееся тесто и мешаю ложкой.

Мама почти не участвовала в моей жизни. Она меня избегала, и сторонилась. Я и сам чувствую, что со мной что-то не так. Единственный, кто был рядом со мной – это дедушка. На летних каникулах. Урывками между переездами. Он не считал меня сумасшедшим или ущербным. Так думал только я сам. Дед в меня верил. Но его не стало почти три года назад. Для меня это самая большая потеря, я словно лишился части себя. Главной части.

Быстро поужинав невкусными переваренными пельменями, я вымываю всю посуду, сложенную в раковине. Быстро переодевшись в чистую футболку и свитер, я снимаю с вешалки фартук и кепку, кидаю их в целлофановый черный пакет, и выхожу из дома.

Через несколько домов, стоит супермаркет, я работаю там по ночам, до трех часов, раскладывая пришедший товар по полкам. Так я вношу свой небольшой вклад за аренду квартиры. Денег никогда не хватало и на оплату всех счетов, и на продукты, но когда мне исполнилось тринадцать, стало легче. Я мог подрабатывать.