А еще через неделю утята вывелись и наши волнения кончились. Утят было трое – два яйца так и остались лежать в гнезде. Но это была уже не наша вина…

Куда уточка увела свое потомство, никто из нас не видел и не знает. Мы не знаем также, какие еще испытания подстерегали их по дороге. Но мы поняли за это время, насколько тесен наш мир, насколько одно неосторожное движение может быть губительным для окружающих.

Как-то на досуге Витька Лосякин, который всегда был себе на уме, заявил:

– А знаете, сколько своего времени мы угробили на этих трех утешек?! Сорок человеко-дней! Сорок! Да плевать я хотел на…

– А что делать? – удивился, дед Пичка.

Действительно, что делать?

В долине уже стрекочут комбайны, золотится над нивами пыль, и трава на обочинах пожухла, пожелтела, опаленная зноем. Уже торгуют на базарах первыми, с червоточинкой, яблоками, уже отошла вишня, и побурели ягоды на кустах шиповника, который растет вдоль арыков тут и там… Именно в это время мы отправляемся в горы для выполнения различных биотехнических мероприятий, направленных на сохранение и воспроизводство дичи. Собираемся спозаранку с косами, секаторами, мотками проволоки за поясом. Топчемся на остановке, поджидая автобус. На обочине свалены в кучу выгоревшие рюкзаки. Время идет, а автобуса нет, Толя и Коля – молодые охотники гоняют от скуки консервную банку, остальные сгрудились у забора – курят. Откуда-то появляется бездомный пес угрюмый, непроспавшийся – принюхивается черным носом, приглядывается одним глазом, На месте второго спекшаяся кровь.

Дед Пичка, присев на корточки, изучает пришельца:

– Ко мне, милай, ко мне… – припевает ласково – убедительно.

Пес склоняет голову – тоже изучает. Потом делает шаг, другой – подходит.

– Дай лапу! Ну! Дай лапу!

Пес отворачивает морду, но лапу подает. Приятель расплывается:

– А как зовут тебя? Тузик? Бобик? Отвечай!

Разомлевший тузик – бобик переворачивается на спину – чтоб почесали живот – молчит… Вот и солнце выкатилось на небосклон – чистое, матово-белое как шарик для игры в пинг-понг. День обещает быть жарким…

Наконец, появляется автобус. После небольшой, обязательной в этих случаях суеты, рассаживаемся и, наконец, трогаемся. В клубах пыли мчит вдогонку одноглазый пес.

…Дорога вьется по ущелью, ярче и сочнее становится зелень. С высокогорных лугов скатывается навстречу упругий ветер, он напоен тенистой прохладой вершин и ароматом неведомых цветов. Домик егеря в развилке ущелий. Егерь – мужчина лет под сорок, плотный, упруго – красный, лицо – строгое. В прошлом году, мы знали, он два дня гонялся за браконьером, покалечил лошадь, увернулся от картечи, но нарушителя задержал. Серьезный дядька…

Егерь окидывает нас начальственным взглядом и неожиданным для полного человека тонким голосом пищит:

– А почему кос мало? Мы оправдываемся, что-де люди почти городские, к сельскохозяйственному инвентарю отношения не имеем, что часть из нас готова вязать веники, закладывать солонцы – вопрос уладили. И только после этого егерь подал руку двум – трем впередистоящим, а остальным только кивнул.

Разбившись на группы, отправляемся в разные стороны. Одни – на веники, мы – косить сено. В этом году нам достался самый дальний покос, и не только старики, но и молодые ворчат: куда топать! Рюкзаки за спины, косы, как винтовки, на плечо, идем вначале толпой, потом вытягиваемся цепочкой вдоль речки. Впереди кричат:

– Краше гор в мире есть только горы!

И снова:

– Краше гор в мире есть только горы!..

Это веселятся Витька Лосякин, по прозвищу Карась, и Сережка Терешкин, недавно возвратившиеся с БАМа. Там, конечно, природа другая… За бамовцами наскакивает по-воробьиному вездесущий Валерка Козодой. Следом, вздыхая от умиления, интеллигентно вышагивают два учителя:

– Ах, воздух! Ах, аромат!..

За ними пыхтят Корней Гордеевич – наш старшой, и Степан Васильевич, мастер с завода. Первый – по-медвежьи сутулый и косолапый, щедро обросший черно-серебристой свалявшейся щетиной; второй – длинный и тощий, похожий на складную металлическую линейку… Цепочка растягивается все сильнее и сильнее, людей скрывают заросли, но сверху видно, как тут и там трепещут на ветру цветные тряпочки, которыми обмотаны косы. Мы с дедом Пичкой плетемся в хвосте.

– Куда спешитя-а-а!.. – взывает приятель.

А солнце уже прижигает склоны. На взлобках догорают свечи эремуруса. Остро пахнет влажной землей и разогретыми камнями. Запах у камня тяжелый, угаристый. В низинах набирает цвет душица и чабрец. Заросли шиповника тоже источают тонкий, едва уловимый аромат – здесь, на высоте, шиповник еще не отцвел. Цветы белые, желтые, розовые, и каждый имеет свой запах. Свежий и легкий, как первый девичий поцелуй, у белых (да простят за сравнение, но ей-ей ничего точнее не приходит в голову). У розовых – более сочный, ощущаемый не только обонянием, но, кажется, всем телом; у желтых – густой, тяжелый, с горьковатым привкусом – бабье лето…

За час отмахали километров пять. Ноги гудят с непривычки и еще потому, что идти приходится все время вверх. Оглянувшись, далеко внизу видим домик егеря, голубую крышу автобуса и даже лес, куда отправились вязать веники наши товарищи, тоже, оказывается, под нами.

…А мы с приятелем снова отстали. Нас снова ждут. Но не потому, что заговорила совесть, а потому что здесь останавливались всегда. Здесь кончается увеселительная прогулка вдоль речки и начинается настоящий подъем. Чтобы увидеть то место, куда следует забраться, нужно задрать голову и придержать шляпу руками. Только тогда среди выступающих скал, зарослей арчи и барбариса можно увидеть конец длинного, уходящего за хребет, сочно-зеленного языка. Это и есть покос.

– Ну, что будем делать?

Глупый вопрос. Лифт все равно не подадут.

– Нужно перекусить! – требует Валерка.

– Никто не завтракал! – вторит Карась.

– Перекурим!

Это последние надежды оттянуть время и собраться с духом.

– Не, мужики. Завтракать будем там, – подводит итог старшой и тычет скрюченным пальцем в небо. И это правильно. Потому что как ни крути, а лезть придется.

Молодежь уходит зигзагом. Они значительно удлиняют свой путь, но так взбираться легче. Дед Пичка, повздыхав, выбирает другое:

– Это ж куды столько топать! Давай напрямую. Оно хучь и не сладко, зато ближе.

За нами увязывается тридцатилетний недоросль Паша – дитятко двухметрового роста и силы неимоверной. В прошлом сезоне не успеем сапоги натянуть, а этот вундеркинд уже на лавочке дожидается – чтоб на охоту везли… Так всю осень с хвостом и проболтались.

Пыхтим, но лезем. Цепляемся за кустики, корни, камни. Паша подталкивает деда под тощий зад, дед взбрыкивает от негодования:

– Я не по таким штурмовал!..

Десять шагов – остановка, двадцать шагов – перекур. На сборный пункт обе команды приходят вместе. За исключением тех, кто отстал бесповоротно, кто не успеет даже к концу завтрака, а потому ждать их – только время терять. Пора за работу.

– Ф-ф-фить, ф-ф-фить, – свистят косы. Друг за дружкой, ступенькой, делаем первый прокос от вершины хребта до первых кустов. Каждая мышца напряжена до предела. Работать и одновременно удерживать равновесие – цирк. Ноги скользят и разъезжаются на сочной траве. То один, то другой из косарей срываются и съезжают вниз на десять, пятнадцать метров. Катиться вниз приятно. Главное, чтоб не попался камень или колючка… Сделав прокос, карабкаемся вверх и снова:

– Ф-ф-фить! Ф-ф-фить!

Изредка свист прерывается коротким ж-ж-жик, ж-жик! – это, наводя жало, визжит брусок.

А солнце жарит! Здесь, на высоте, оно жгучее, как укус шмеля, и не спасает призрачная кисея перистых облаков. Рубашки, куртки разбросаны среди валков…

В полдень косы уже не режут, а рвут траву.

– Отбой, – командует старшой.

Забиваемся в тень под арчу, отдыхаем. Кто лежит, кто сидит, обхватив колени и глядя сонными глазами вниз, в долину. В голове ни мыслей, ни слов, только шум и звон непонятный. То ли кровь шумит, то ли косы звенят. Дед Пичка поворочался, умолк и вдруг присвистнул, как дома на кровати.