– …Ну и что?! Лишняя утка! Не я – другой возьмет!

– Врешь! Не все хапуги!

И тогда Карась выбросил главный козырь:

– Давайте, мужики, говорить откровенно. Вот мы хай подняли из-за пустяка, можно сказать, а посмотрите, что, делается вокруг! Сколько раньше перепела было на полях?! Тьма! И мы его почти не стреляли… Так? Так! А теперь куда он делся? Куда, спрашиваю я вас? Как стали летать и посыпать всякими порошками – хана пришла. И так повсеместно. В Казахстане, говорят, целое озеро засыпали вместе с утиными и гусиными яйцами, чтоб только тракторам напрямую пахать. Да что Казахстан, у нас под боком… Лысое куда делось? А Три тополя? А Круглое? Сухие балки остались – ни людям, ни зверю. Так что не с меня нужно спрашивать, а… – Он осторожно покивал пальцем в потолок. – Мы не маленькие. Все эти слова «Охраняйте, берегите» – для дурачков, для школьников. Я б, может, тоже берег – помните, как чирячье гнездо стерегли? – а как сбережешь? Ружья отобрать? – это у нас запросто, это мы умеем… А только все равно скоро ничего не будет. Так что давайте, мужики, пока есть возможность…

Мы притихли.

– Ну да, тебе больше всех, а как же мы? – осторожно пискнул мазила.

– А ты стрелять учись, – хохотнул Карась.

В наступившую паузу встрял, наконец, дед Пичка:

– Оно, конешно, с какой стороны. Ежли говорить по правде, то охота – дело убийственное. На то и ружья. На то и дичь всякая, чтоб мы, как дураки, за ней гонялись. Только я совсем не согласный, чтоб нашу дорогую природу сквозь сетку показывали в зоопарке, как показывают разных облезлых тигров и обезьян. Каждому человеку хочется, чтоб все это вокруг него в естественном положении обитало. Вот что хочется каждому человеку. А что касается… – он ткнул пальцем в потолок, – так они, может, и ружья в руках не держали, им наши утки и прочая живность – тьфу! Летает что-то над головой – и ладно. А что летает – не касаемо. Их еще притолкнуть к этому делу надо, потому как у них своих забот – во! Чтоб, скажем, зерна сдать сколько положено и перед начальством отчитаться… Это как у соседа, ежли корова не доится – а нам все равно. Лишь бы наша доилась. А сейчас так нельзя, потому как корова – общая. А если и мы не станем беспокоиться, то она и вовсе околеет. Я правильно выражаюсь?

– Правильно!

– От людей все зависит! Люди – сила!!

…С разницей в один голос собрание постановило исключить Карася из охотников, остальные голосовали за то, чтоб ограничиться предупреждением. Корней Гордеевич и дед Пичка воздержались. Приятель объяснил это так:

– Я сейчас за совесть его рассуждаю. Должен же каждый из людей об себе задуматься?

По дороге домой старшой сообщил по секрету, что решение все равно недействительно по причине отсутствия половины коллектива. Ну и пусть…

Через несколько дней Витька уволился с завода и снова уехал на БАМ. Не потому, что испугался, а просто решил заработать еще одни «Жигули».

На следующий день, теперь уже по-настоящему, мы снова собрались на охоту, но помешал дождь. Холодный и проливной он шел до вечера. Потом повалил снег. Еще не остывшая земля вначале сопротивлялась, оставаясь по-осеннему черно-рыжей, потом превратилась в грязно-серое месиво и, наконец, прижатая морозцем, через сутки сдалась. На поля лег снег. Только редкие лужицы с ледком на закраинах выделялись как кляксы на белой скатерти. Мы надеялись, что перелет еще не кончился, что еще будут падать на открытую воду отставшие косяки, но…

Мокрые и уставшие, мы облазали все болотца, и только на Гадючьем, еще издалека заметив наше приближение, выплыл из камыша отставший селезень и сразу взлетел. Он просвистел так близко, что хорошо была видна зеленая голова, белый ошейник и свернутые колечком перья на хвосте…

Пропала осень!

У деда Пички своровали Барсика. Вряд ли совершившему это грязное дело удалось поохотиться – к двенадцати годам пес окончательно оглох, потерял обоняние, и уже в прошлом сезоне мы не брали его в поле. Но все равно – обидно…

Приближался новый охотничий сезон, и Павлантий Макарыч затосковал: нужна собака. Долго искали что-либо подходящее, время шло и, наконец, раздобыли то, к чему и я, и старик относились с явным пренебрежением: куцехвостого, ушастого спаниеля. Старик отвалил за него месячную пенсию и еще половину.

Люди нередко хают то, чего не имеют сами, став же обладателями – начинают пыжиться от гордости. Приятель тоже задрал нос, потому что у пса, как у графа, имелась длинная родословная и даже какой-то диплом. Родословную старик бережно уложил в шкатулку, диплом же пренебрежительно сунул в растопку, предварительно объяснив, что диплом собаке ни к чему – она все равно читать не умеет…

На первой же охоте пес оскандалился. Вначале он резво сунулся в клеверник, но, заслышав выстрел, подскочил как ужаленный и уставился непонимающими глазами. После второго выстрела дипломированная псина, жалобно скуля, прижалась к ногам старика и не отходила до тех пор, пока приятель не шандарахнул третий раз. И вот тогда маломерок задал стрекача, забившись в коляску, он поднял истеричный визг, вой, понять который не составляло труда: везите меня домой! И мы подчинились. В глазах у приятеля появился очумелый блеск.

– Может, привыкнет?.. – допытывался я.

Через неделю снова отправились в поле. Пес отказался ехать, Мы силой усадили его в коляску и всю дорогу держали, чтоб не выскочил. Он до крови расцарапал приятелю руки и напустил лужу. А в поле удрал. Самым бессовестным образом. Мы пытались догнать, но дипломированный негодяй от погони ушел. Ну и шут с ним.

В конце сезона, когда на юг тянулись последние утиные косяки, дед Пичка совершенно случайно раздобыл английского сеттера по кличке Пальма. Причем, почти бесплатно – за пятерку… Пальме шел второй год. За это время она сменила пятерых хозяев. Первый, который взял ее месячным щенком, жил в собственном домике на окраине города. Домик снесли, держать собаку на балконе пятого этажа хозяин не решился и передал щенка другому охотнику. Тот, в свою очередь, вскоре уехал в Казахстан, и собака пошла по рукам. Последний хозяин – совсем не охотник – посадил ее на цепь, и подросшая «леди» добросовестно облаивала прохожих, дворняг, воробьев в огороде, скворцов у скворечника… Надо полагать, не от злости – от жажды деятельности. Не сложившаяся жизнь выработала в ней стойкость к невзгодам, смекалку, излишнюю самостоятельность и по молодости – непоколебимую уверенность в собственной исключительности. Вот такой она попала к приятелю. Тот сразу же решил проверить ее способности: дважды забрасывал старую варежку куда подальше, и оба раза собака нашла и подала ее. Нашла и третий раз, но, обнюхав, пренебрежительно фыркнула: что за шуточки?

Тут ее внимание привлек большой дохлый жук. Она перевернула его, прихватила на всякий случай зубами и принесла: этот не сгодится?

Сгорая от нетерпения, старик продержал Пальму три дня в загородке – чтоб привыкла к новому месту, на четвертый – взял на охоту. Мы шли краем длинного, высыхающего разлива. Собака рвалась с поводка.

– Отпущу, – сказал дед. – Пускай побегает.

– Отпускай, – посоветовал я. – Далеко не удерет…

Приятель нагнулся, чтобы снять ошейник, машинально ослабил поводок. Пальма дернулась и… Как она ринулась вперед! Задние лапы опережали передние, каждая жилка, каждая мышца пружинила – наддай! наддай! Грязь летела как картечь. Провалилась в промоину, кувыркнулась через голову, взвизгнула от восторга и – еще быстрее.

А с зенита лилась мягкая осенняя голубизна, щемящий душу запах прели плыл над землей, и тянулась, мерцала в прозрачном воздухе серебристая паутина…

Внезапно Пальму точно за хвост дернули. Она затормозила – передние лапы юзом скользнули по грязи – пригнулась, метнулась в одну сторону, другую, и еще ниже уткнув нос в землю, потянула, потянула, все резче и точнее обозначая главное направление – мелкий кочкарник на краю разлива. И стала. Вытянулась, напружинилась, левую лапу подогнула…