Заря. Туман вдруг розовеет, и вот я уже не стою, а плыву в розовых волнах, весь пронизанный их лучистым светом. Потом розовый океан становится золотистым, голубым и, наконец, искристо-белым, как свежевымытая фарфоровая чашка – должно быть там, над туманом, где было чистое, глубокое небо, взошло солнце и бросило светлые лучи на покрывало, которым была окутана земля.
И вдруг там, наверху, рождается новый звук. Это шорох. Волнующий шорох многочисленных крыльев утиной стаи. Шорох приближается, становится свистящим, падает прямо на голову и я, не видя источника, вскидываю ему навстречу вороненые стволы…
На смену приходит новый – уверенный, тяжелый, слышно, как поет каждое перо в широких крыльях и, как завороженный, я провожаю на слух этот равномерный, мощный полет – гуси… И, точно в ответ мне, издалека равнодушный говорок:
– Га-га-га? – Га-га-га…
И снова откуда-то сбоку быстро приближающийся и так же быстро исчезающий свист утиных крыльев. Я верчусь во все стороны, вскидываю ружье туда и сюда, но…
– Вот пошла птица, вот пошла! – восторженным шепотком говорит дед.
Я и не заметил, когда он подошел. Дед принес с собой охапку камыша и теперь возлежит на ней, торжественно задрав к небу просветленное личико…Должно быть, нелепо выглядел я, раз за разом тыкающий ружье в белое молоко тумана.
Не по пути
Еле волоча ноги, мы вернулись к мотоциклу. Дед Пичка снял сапоги, размотал портянки и, плотно приминая узловатыми ступнями зеленую травку, вздохнул:
– Вот и полегчало сразу… Весь сок из земли в меня пошел. Ты тоже так сделай…
Я последовал совету. Наслаждаясь прохладой, некоторое время сидели молча. Меня разбирала досада: целый день бродили по клверникам и не сделали ни одного выстрела. Еще вчера, в тихий день, я слышал, как на этих же полях до самого вечера гремело разноголосое перепелиное «пить-падем», а сегодня…
– Куда они делись?
– А, – равнодушно махнул рукой старик. – Улетели, наверное…
Печатая бодрый шаг, к нам подошел еще один охотник. Я окинул его восхищенным взглядом: нестоптанные юфтевые сапоги, пригодные для воды и для поля, защитного цвета специального покроя куртка – в такой не жарко и не холодно, такие же брюки, блеск многочисленных застежек, колечек, все в нем было ладно и пригонисто, точно на ожившей картинке из охотничьего журнала. На подвеске болтался чирок – с полем человек, не то, что мы.
– Откуда, мужики? – спросил подошедший. – Домой не собираетесь?
Дед Пичка охотно разъяснил, что домой пока не собираемся, а, немного отдохнув, намерены спуститься ближе к каналу и попытать счастья на вечерней зорьке.
– Вот и хорошо! – обрадовался незнакомец. – Подбросите по пути? Я там сегодня хорошее место надыбал…
Ну какой же охотник откажет в любезности своему собрату! Это где же? – поинтересовался я.
– Да прямо на канале! Утром столько утей было – тучи! Иду, а они стая за стаей снимаются. Полпатронташа расстрелял! Одного взял – сильно деловой попался… Смотрю, над водой коршун крутится. А под ним – чируха. Только взлетать, а он на нее, на нее! Ну а она, не будь дура, под берег – шнырь! Подкрался, вижу, из-под коряги голова торчит. Коршун тут же мотается – хоть палкой бей… Ах ты, думаю, подлая, вот ты где! И почти впритык ка-а-ак врезал левым! Аж клюв набок.
И без видимой связи с вышесказанным добавил:
– Так что вечером помолотим!
…Солнце клонилось к западу, ослабевал дневной сентябрьский жар. Дед Пичка нехотя стал обуваться и все крутил головой, что-то хмыкал и, занятый своими мыслями, пытался натянуть правый сапог на левую ногу. Я был знаком с таким его состоянием. Обычно оно предшествовало очередной причуде или фантастическому проекту, выслушав который, нормальный человек мог только схватиться за голову и промолчать. Наконец, глаза деда Пички озарились лучезарным детским светом и он заявил…
– А знаешь, мы сегодня на канал не поедем. Остановимся на Круглом…
– Что?! – не поверил я. Еще два дня назад мы допоздна просидели на этой пересыхающей лужице и даже шороха утиных крыльев не слышали.
– А ты не сомневайся, – доверительно молвил старик. И кончиком камышинки стал чертить на дороге замысловатые кривые, символизирующие направления утиных перелетов. И все у него сводилось к тому, что именно сегодня на Круглое должны слететься утки со всей Чуйской долины!
Спорить было бесполезно. А новый спутник, который не был знаком с причудами моего приятеля, снисходительно заметил:
– Ну, старик, ты – деловой! Молодец, четко врубаешься.
Чертыхаясь в душе, я завел мотоцикл.
– Гостя в колясочку, в колясочку – засуетился дед Пичка, уступая свое законное место. Незнакомец не заставил себя упрашивать. Чирка он положил на колени, прикрылся чехлом. По дороге, стараясь перекричать треск мотора, старик намечал план действий:
– Он пускай с того краю сядет! Думаю, сегодня вся птица туда попрет! А у него пятизарядка! Хоть он-то в удовольствие постреляет! А мы прям возле дороги приткнемся. Чтоб ему не мешать…
– Где же ты раньше был, дядя! – с веселым возмущением похлопывал старика по спине наш попутчик. – Шуруй в том же духе!..
Наконец, приехали. Незнакомец поспешил занять отведенное ему место, дед Пичка, вопреки обычаю, не пошел в свой излюбленный скрадок, а остался рядом со мной. Пригорюнился…
Мы просидели допоздна, но, как я и предполагал, птицы не было. Только поздно вечером сел неподалеку чирок и тихонько, точно камышинку пилил, закрякал: «Тря-тря-тря…» Точно звал кого-то.
Мы не стреляли. Чирок покрякал немного и улетел, мелькнув на фоне узкой зари черной точкой. Когда послышались недовольные шаги нашего спутника, дед Пичка вдруг застонал.
– Что такое? – спросил я.
– Желудок… – ответил старик. – Ой-ой-ой!
Я опешил.
– Да ты что, Павлантий Макарыч?
– Ой, плохо! Ой, болит! – Дед Пичка схватился за живот и запричитал еще громче.
Подошел новый знакомый.
– Чего это он? – спросил сердито.
– С желудком что-то, – ответил я.
– Понос прохватил, – презрительно заметил попутчик.
– Сбегай, старик, за камыш да… поживее – домой пора!
– А вот и не понос! – ответствовал дед Пичка. – А проклятый этот аппендицит! Вези, милый, в больницу, да побыстрее! А то и помру среди поля. Ведь третий раз уже приступает!
Я наскоро попрощался с новым знакомым – теперь наши пути расходились, усадил старика в коляску и рванул. Дед стонал. Стоны становились все глуше и глуше, и я, обеспокоенный, тронул его рукой:
– Потерпи, Павлантий Макарыч, скоро доставлю куда следует.
– А что мне делать – терплю! – бодро ответил старик.
Подъехали к перекрестку. Я уже включил было поворот, но тут больной встрепенулся:
– Это куда же ты направился?
– В больницу.
– А для чего?
– Так аппендицит же!
– И-и, милый, – проникновенным голосом молвил дед Пичка. Кончилась моя болезнь. Мне ее еще перед войной вынули…
Я опешил.
– Так что же ты?! Подло все-таки: человека на полдороги бросили!
– Ничего! Пускай пешочком прогуляется да об себе подумает. И не гони ты, как оглашенный, по кочкам – все нутро вытрясешь!
Последний гусь
Всю осень я с дедом Пичкой промышлял на разливах чирков, гонял бекасишек. Именно гонял, потому что после моих выстрелов они перелетали на другое место без видимого для себя ущерба. Дед по бекасишкам не баловался. Только иногда, глядя, как я опустошаю патронташ, говорил: «Гляди, как надо» и демонстрировал работу хорошо отлаженного, молниеносно действующего механизма…
Осень догорала. Колхозы заканчивали влагонакопительные поливы и поэтому разливы воды на полях доживали последние дни. Все реже появлялись над ними чирки, исчез бекас. В последнее воскресенье перед закрытием сезона мы отправились на охоту еще с утра.
Сыпал мелкий дождь пополам со снежной крупой, крутил ветер. Крупа стучала по камышинкам, шуршала в пожухлой траве. Тоскливой и стылой была земля в этот хмурый осенний день. Казалось, все живое исчезло с ее лица, и остались только мы, люди…
