– Пальма, Пальма! – позвал старик.

Тихо. Пошли в огород.

– Пальма, Пальма!

Бывает у человека предчувствие! Вроде бы и день как день, и солнышко светит по-прежнему, а в душе неудобство. Точно, отправившись в дальний путь, забыл дома что-то важное, нужное, но что? Примерно такое же настроение было и у меня. Я тоже предчувствовал…

– Пальма! Пальма!! Как в воду канула. Мы выскочили на дорогу; с ужасом думая, что тут или там увидим ее, расплющенную тяжелыми колесами, но… Снова – в огород, снова – на улицу. Приковыляла хозяйка. Приятель от негодования только замычал:

– Ты, старая! Выпустила!! Ищи! Ищи, говорю!

Баба Груня обиделась и тут же оправдалась:

– Так ее ж разве удержишь? Она ж такая ушлая, что сейфу без ключа откроет, не то калитку! Мы оббегали весь поселок. Когда дед Пичка окончательно пришел к выводу, что Пальму своровали, удрученные, поплелись домой. Только со мной творилось что-то неладное: у приятеля горе, а меня смех разбирает. И хочется вытворить что-то этакое. Даже неудобно…

Пришли домой, открыли дверь и – навстречу вылетела наша непутевая! Как она оказалась в комнате – неизвестно. Она успела съесть мясо, которое хозяйка приготовила к обеду, закусила булочкой и запила молоком из трехлитрового бидончика. Потом стоя у окна и наблюдала, как мы мечемся по улице.

Зимой Пальму украли. Мы расспросили знакомых по всей Чуйской долине, может, кто видел или слышал, но нет, никто не видел, никто не слышал.

Дед Пичка одряхлел за месяц. Напрасно я уговаривал его, что можно найти другую собаку, взять щенка, наконец, – он только покашливал в ответ и крутил головой. Вот уже и новый сезон приблизился, и блеклые осенние зори заполыхали над долиной, как в прошлый сезон, как десять и двадцать лет назад. Старик даже патронов не стал заряжать. Напрасно я звал его – пойдем, тоску развеем! Разве мало в жизни невзгод, что из-за каждой пропадать? Приятель только вздыхал. Где прыть былая?! Потом вдруг засобирался к внуку в гости и уехал. Я думал, что дальняя дорога, новая обстановка как— то встряхнут приятеля, но нет – вернулся еще более опустошенный и высохший. Осенью я занес ему несколько поздних, заплывших жиром перепелов, чтобы как в былые, радостные времена вместе отведать лапши; чтоб они напомнили приятелю медовый запах клеверников, хмельной запах сухой земли, нагретых солнцем скал… Старика и это не всколыхнуло. Ужинали молча. Я не слышал скрипа двери, только боковым зрением увидел движение за спиной и машинально оглянулся. Потом охнул. Баба Груня выронила ложку. В полутора шагах, как привидение, раскачивалась Пальма.

Дед Пичка медленно осел на пол. Пальма подползла к нему и ткнула голову в колени. И старик мял, гладил заскорузлыми пальцами податливую шерсть, ласкал и снова гладил, отвернувшись к стене.

– Это ж надо… Это ж… – и захлебывался. Ах ты, псина, псина непутевая. Где же тебя носило восемь месяцев, какие пороги обивали твои лапы, по каким дорогам и бездорожью пролегал твой извилистый путь? Почему торчит клочьями свалявшаяся шерсть, почему, как у скелета, выпячены голые ребра, и слезятся красные глаза?!

Нет ответа. Неисповедимы пути блуждающей собаки и непонятна ее безъязыкая речь. Странно завершался тот памятный сезон. Мы бродили по тропам, где за десятки лет изучили каждый кустик, сидели на прогретых солнцем скалах, дышали воздухом альпийских распадков, и старый товарищ подводил итог: здесь когда-то произошло это, там было то…

– Ты помнишь? Ты помни, ты не забудь… – точно отчитывался и передавал в наследство все, что еще недавно было общим.

Мой нерадивый Дон поднимал кекликов, фазанов, но мы почему-то не стреляли. Пальма не отходила от старика. Если же случайно обнаруживала затаившуюся птицу, по привычке делала стойку, поднимала на крыло, но не мчалась вдогонку сломя голову, а провожала удивленно – радостными взглядом. И снова пристраивалась за приятелем. Я мечтал получить от нее щенков, но настойчивые ухаживания Дона она отвергала.

Так закончился сезон. Весной Пальма издохла.

Мелкий осенний дождь моросил и моросил из низкого неба. Вернувшись с работы, Петька не стал раздеваться и свалился на кровать прямо в грязной одежде. Закурил. В комнате было холодно, пахло сыростью и тем неуловимым запахом, который оставляет после себя женщина. Ушедшая насовсем. К другому…

В душе не оставалось ни прошлой злости, ни обиды, а только тупое безразличие ко всему и жажда покоя. «Хоть в петлю полезай», – подумал он. Но представить себя болтающимся в петле не мог – от одной мысли было противно. Петька бросил окурок в угол, где валялась пустая бутылка, встал, заглянул в кастрюлю. Нехотя ковырнул раз – другой ложкой и снова закурил…

На подоконнике растекалась дождевая лужица, где-то надоедливо и тревожно орала воронья стая.

Неожиданно взгляд его упал на ружье, которое сиротливо торчало за спинкой кровати. Помедлив, он достал его и осмотрел. Тонкий налет ржавчины покрывал стволы, на замках тоже появились красные пятна. Петьке стало неудобно перед самим собой за столь пренебрежительное отношение к верному спутнику, с которым в его жизни были связаны только хорошие воспоминания. Он сдвинул на край стола грязную посуду, достал масленку и тщательно вычистил ружье. От теплого запаха сгоревшего пороха и ружейного масла вдруг стало так покойно на душе, так тревожно – радостно, точно увидел себя во сне маленьким мальчиком, рядом с молодой, живой ещё матерью…

Вдруг заспешил, засобирался… Торопливо отыскал патронташ, проверил патроны и, точно пустое место прошел, не оглядываясь и даже не прикрыв за собой дверь, вышел из дому. Калитка в огороде долго сиротливо скрипела и качалась ему вслед, словно прощалась. Две женщины с соседней улицы видели, как он вышел в поле…

Петька шел по раскисшей земле, и лицо его было мокрым от дождя. По грязной, промасленной фуфайке стекали мутные капли. Следом за ним, на приличном расстоянии, плелся худой и такой же мокрый бездомный лопоухий пес… Должно быть, его привлекал запах краюхи хлеба, которую Петька вот уже неделю носил с собой на работу, и все никак не мог съесть – кусок не лез в горло…

Долгое время они так и шли, а потом Петька остановился, присел на корточки, позвал:

– Эй ты, иди сюда… Пес несмело приблизился и шагах в трех остановился. В воспаленных глазах его была усталость и бездомная собачья тоска.

– Ну что же ты… Иди ближе. – Петька достал из-под фуфайки краюху хлеба, разломил и половину протянул собаке.

– На…

Пес деликатно, почти губами взял хлеб. Петька подумал и отдал вторую половину – зачем она ему?

Дальше пошли вместе… Был вечер. Тихое лесное озеро встретило их мягким плеском волн н все тем же мелким, надоедливым осенним дождем. В воздухе изредка порхали снежинки – предвестницы близких метелей. С легким шорохом осыпались последние листья с берез, шлепались с мокрых ветвей тяжеловесные капли. Петька пришел сюда без всякой цели, машинально – только бы из дому долой! – но, подчиняясь охотничьему инстинкту, осторожно выглянул из-за кустов и внимательно осмотрел озеро. У противоположного берега заметил стайку чирков. Некоторое время он наблюдал за ними, не испытывая в душе ни прежнего азарта, ни волнения. И если бы чирки улетели, он не ощутил бы ни досады, ни сожаления.

Но чирки не улетели… Подошла собака, легонько раз-другой ткнула носом в фуфайку, откуда, наверное, еще продолжал струиться запах хлеба, и тоже стала смотреть в ту сторону. Тогда Петька осторожно, чтоб не спугнуть птиц, обошел озеро и остановился метрах в двухстах от противоположного берега. Зарядив ружье и сунув на всякий случай два патрона карман, он положил патронташ на землю и подозвал собаку:

– Место! Лежать! – приказал.

Собака посмотрела на него преданными, горячими глазами и вильнула хвостом. Она совершенно не понимала, что от нее требуется. Тогда Петька стал осторожно, но настойчиво подталкивать и прижимать ее рукой к земле: