Я чиркнул спичкой – три часа ночи. Колеблющееся пламя осветило лужу на том месте, где был костер и плавающие черные угли. Дрова намокли. Передвинув их на сухое место, стал ощупью, охотничьим ножом щипать и складывать пирамидкой лучину. Пламя нехотя осветило серые стены. Дед Пичка тоже проснулся и придвинулся к огню. Мы просидели до утра, а утром пошел снег. Густой, плотный, он точно лавина обрушился на землю.

– Пропала охота, – сказал я.

– Теперь бы домой, – опечалился приятель.

К полудню вход в пещеру почти завалило, но снег и не думал прекращаться. О том, чтобы вернуться домой не могло быть и речи: в снежной круговерти мы даже не знали, куда идти, где искать безопасный путь.

– Придется переждать… Мы вспомнили вчерашний сытный ужин и затосковали. В наличии оставалась баночка рыбных консервов, полбулки хлеба и одна луковица на двоих. Мы разделили запасы на три части – одну на сегодня, остальные – время покажет.

Снег шел весь день, а вечером забушевал буран. Ветер выл на одной упругой ноте. Под его напором содрогались горы. Откуда-то донесся протяжный гул, – то ли лавина сошла, то ли скала обрушилась. Забившись в угол пещеры, мы молчали. Огонь не разжигали, приберегая дрова на крайний случай. Влипли.

К утру, прижавшись спинами друг к другу, мы, наверное, все-таки задремали, потому что, когда открыли глаза, было светло и зуб на зуб не попадал от холода. По-прежнему шел снег. Я выполз наружу и пытался в бинокль разглядеть хотя бы очертания ближайших скал, но взгляд упирался в белое, точно в вату. Следом вылез старик, стал приседать, размахивать руками – разгонял кровь… Мы съели по кусочку хлеба, размером чуть больше спичечного коробка, и пол-луковицы.

– Так цыган кобылу приучал… А она потом сдохла, – заметил приятель.

После двух бессонных ночей и скудного, но все-таки завтрака, вдруг напала такая сонливость, такое безразличие ко всему, что впору хоть помирай. Дед Пичка предложил:

– Ты поспи… А я подежурю.

Не, Макарыч, ты первый… А если распогодится, разбужу и сразу – домой.

Мы вытряхнули из рюкзаков весь хлам, расстелили даже запасные портянки. Я снял фуфайку – лежачему требуется больше тепла, и остался в свитере и безрукавке. Холод сразу вцепился в плечи, заструился по спине.

– Ты двигайся, шевелись, – посоветовал старик и замолчал. Уснул?

По-прежнему гудит ветер и сотрясает горы. Отчетливо слышу, как воет камень у входа в пещеру, клокочет ущелье, и как там, наверху, где уже ничего, кроме неба, нет, стонет проносящаяся над вершинами масса снега. Я сжался в комок и, окончательно окоченев, стал равнодушно глядеть на снежные вихри. Почему-то вспомнилась давняя поездка в Фергану, раскаленные солнцем вагоны и трепещущая па окне белая занавеска. Но ветер, треплющий ее, не нес желанной прохлады. Он обжигал лицо и забивал глаза горячей пылью. И не было спасения от зноя.

– Канибадам, Канибадам… – выстукивали колеса. Странно все-таки устроен человек: в жару мечтает о шорохе желтых листьев и осенней прохладе, зимой ждет весеннего тепла, весной – лета. И так всю жизнь… Сейчас бы в горячую баньку! Трясущимися руками разминаю сигарету, прикуриваю и держу спичку до тех пор, пока не обжигает пальцы.

Дед Пичка ворочается, встает:

– Задубел?

– Н-ничего, – отвечаю, не попадая зуб на зуб.

– Иди, погрейся. Ложусь, укрываюсь фуфайкой. Поддувает со всех сторон. Сон не приходит, а точно пелена застилает глаза. Голову туманят обрывки каких-то мыслей, «канибадам, канибадам…» – стучат молоточки…

Когда открываю глаза, вижу темный проем пещеры и скрюченную фигуру приятеля. Прошел еще один день вынужденного сидения. Медленно, стараясь продлить удовольствие и растянуть время, ужинаем. Дома нас потеряли. Ночь. По-прежнему гудит буран и сотрясает горы. Становится еще холоднее. Мы даже не рискуем по очереди использовать обе фуфайки, так как второй, раздетый, неминуемо замерзнет. Сидим, прижавшись друг к другу спинами, укутав рюкзаками колени и намотав портянки на руки. Утро не приносит успокоения.

– …Точка! Нужно выбираться, пока не поздно!

– И то! Силов больше нету терпеть! Дед Пичка радуется:

Ты, Димыч, не волнуйся! Для нас эти горушки, все равно что пустяк! На пузе переползем!

Охотничьими ножами кромсаем рюкзаки, свиваем из полосок веревку. Снимаем ружейные и даже поясные ремни.

– Штаны бы не потерять…

– Не потеряем!

Вскрываем банку кильки в томате, делим поровну оставшийся хлеб, торопливо завтракаем.

Светлеет. И вдруг точно тяжелые занавеси раздернули на окнах – все озарилось ослепительным, холодным светом. Выскакиваем наружу. Сквозь низкое облако, вершину которого, кажется, можно достать руками, сияет солнце. Облако истаивает редкими пушистыми снежинками. Сквозь их радужное мерцание угадывается противоположный склон и за ним продолжение мира. Забормотали улары, свистнула альпийская галка. Вершина облака истаяла, и брызнуло солнце. Небо темно-синее. Если в него добавить немного чернил, то замерцают звезды. На темном фоне сахарятся пики. Ущелья заполняет голубизна теней, антрацитовой чернотой сверкают скалы. Мерцающая черно-белая цепь тянется с запада на восток до самого горизонта и уходит дальше. На целом свете только горы, мы, солнце и небо. Больше ничего не существует. Все остальное закрывает океан облаков. Он плещется у ног, захлестывает по пояс, накрывает с головой. Его волны лижут скалы. В мутной глубине видятся сумеречные тени, уходящие в бесконечность пропасти.

– Пора.

Затягиваем потуже патронташи, обвязываемся веревкой. Дед Пичка дает последние указания:

– Ежли сорвусь, ты не сумневайся – режь веревку. Лучше одному, чем обоим… А сам потом иди спокойненько, споко-о-ойненько…

– Ладно, – смеюсь я, – обрежу…

И мы идем. Снег сыплется из-под ног, течет шуршащими ручейками вниз. Нас может накрыть лавиной, мы можем сорваться на заснеженных камнях и улететь на самое дно воздушного океана – мы сами виноваты. Где по колени, где по пояс в снегу прикладами нащупываем путь для каждого шага. Мы – охотники. Нормальные люди смотрят телевизор. Вот уже скрылось за скалой наше временное пристанище: вот вершину, ранее близкую, заслонил горбатой спиной пройденный хребет. Вот и площадка, где можно перевести дух и унять дрожь в коленях. Мы останавливаемся. И поневоле взгляд устремляется вверх, точно оставили там что-то, то ли вчерашний день, то ли частицу себя. И чем ближе дом, тем сильнее будет это чувство. Мокрые и голодные, мечтающие о глотке горячего чая, мы уже знаем, что пройдет немного времени и снова отправимся туда, где…

А пока мы возвращаемся домой. Нас заждались и неприятностей не избежать.

– Ничего, – успокаивает дед Пичка. – Чего-нибудь соврём. Первый раз, что ли?!

День перед открытием сезона проходит в радостной суете: мы вспоминаем прошлые охоты, мечтаем о новых, и за разговорами снаряжаем патроны. Дед Пичка пренебрежительно относится к всяким «Суперам», «Магнумам» и считает, что каждый охотник должен снаряжаться сам. А фабричными-де патронами пускай балуются городские бездельники, для которых охота «навроде нынешних песнев: шуму много, а смыслу нет – сплошная химия…» Я тоже проникся уважением к его теории, ибо понял: у каждого ружья, как и у женщины, свой характер, и потому если не хочешь попасть впросак – старайся угодить.

…Этот день полон светлых надежд, ожидания и насыщен эмоциями так же полно, как час перед первым свиданием. С той лишь разницей, что за первым свиданием начинаются будни, природа же дарит радость на каждом шагу в потому страсть к ней – вечна.

Мы уже договорились, в котором часу выедем, где будем встречать утреннюю зорьку, где вечернюю и уже приступили к заливке парафином последнего десятка патронов, как вдруг залаял Барсик, дверь распахнулась и в комнату, гремя кортиком о косяки, в ослепительной морской форме ввалилось улыбающееся дитятко двухметрового роста.

– Дедуня!!! Бабуля!!! – одной ручкой дитятко сграбастало и деда, и бабку и, несомненно, закружило бы от избытка чувств, но, подумав о последствиях, только слегка прижало к груди и поставило на место. А из-за спины выглядывало еще одно создание миниатюрное, и, несомненно, небесное, ибо такие голубые глаза бывают только у весеннего неба, когда в самой глуби его кружит журавлиная стая…