А вечером я увидел его. Он тянул низко над землей, борясь со встречным ветром.
– Гусь! Гусь! – радостно заколотилось сердце. Изо всех сил хотелось, чтобы он свернул чуточку в сторону и пролетел хоть на десяток метров ближе ко мне. Я даже присел от волнения и страстного желания, но…
Гусь заметил опасность слишком поздно. Я видел, как над камышом взметнулась дедовская тулка и пыхнула дымком.
Случилось невероятное. Дед промазал. Тяжелая, неповоротливая птица испуганно потянула в сторону, стараясь одновременно набрать высоту. Так же, наверное, неумело пытался бы убежать с дороги трёхлетний ребенок, увидев быстро мчащийся на него тяжелый грузовик. И тогда я понял, что никакого промаха не было. Первым выстрелом хвастливый старик решил, наверное, подразнить меня и пальнул в белый свет, как в копеечку – смотри, мол, какая добыча привалила! Сейчас пыхнет второй дымок и он поставит точку…
И выстрел грянул. А еще за секунду до этого я заметил, что стволы дедовской пушки торчат чуточку в сторону, и что сейчас действительно будет промах. А в следующую минуту старик уже мчался ко мне и еще издали орал:
– Видал?! Чуть на голову не сел!
– Как же это вы смазали? – тоскливо спросил я.
– Это я-то смазал?! – взбеленился дед. – Да если б я захотел… Да я…
– А зачем же тогда стреляли?
– Пусть боится! Пусть боится!! Ведь один, понимаешь, один!!!
…Это был первый и последний гусь, которого мы видели за весь сезон.
Мертвый костер
В тот промозглый осенний вечер нас согревала только надежда. Под ногами хлюпала вода. Пронизывающий ветер трещал камышами, сек лицо то мелким дождем, то снежной крупой. Вначале мы стояли на противоположных концах болотца, но чем сильнее темнело, тем ближе и ближе продвигались друг к другу. И, наконец, сошлись совсем.
– Эт, чёрт, нету птицы… – сказал дед и бросил свою тулку за плечи. Закоченевшие пальцы он спрятал в рукава старенькой фуфайки, которая в целях маскировки была обшита кусками грязно-серого брезента. Я смолчал. Дед задумчиво ковырнул сапогом болотную кочку, хлюпнул посиневшим носом.
– Должна же она быть! – сказал я. – Погода в самый раз!
И точно в ответ мне где-то неподалеку прошуршали утиные крылья.
– Есть птица, дед! Есть! Сейчас как повалит!..
– Повалит, повалит, – уныло соглашается дед и снова хлюпает носом. – Холодно чего-то… Пошли домой.
А мне домой идти расхотелось. Появление дичи вызвало во мне новый прилив охотничьего азарта, и я забыл про холод. Дед потоптался, поежился, шурша брезентовыми заплатами, и ушел. На свое место…
Спустя минуту в его стороне затеплился огонек. «Ишь ты, костер разжег, – подумал я. Хорошо, что не рядом, а то бы всю дичь распугал».
Но дичи не было. Я постоял немного и отправился к деду – звать домой.
Дед сидел у костра и грел руки. Я тоже присел. Я тоже протянул свои иззябшие руки к живительному огню. В лицо плеснула волна теплого воздуха, и стало хорошо. Как в далекие прежние годы, когда в морозном лесу я разжигал костер из березовых сучьев и, беззаботный, ложился спать в постель на снегу. Золотое время! И мне до боли захотелось хоть на минуту, но снова вернуть те радостные дни юности, когда ружье и костер были моими постоянными спутниками, частицей моего я…
– Дед, а дед, – прошу я. – Давай до утра переждем здесь, у костра… Топки хватит! Зато утром такая охота будет, такая охота!!!
После минутного молчания дед говорит, вздыхая:
– Ну что ж, переждем, так переждем…
Может быть, ему неудобно оставлять меня одного, может, он устал настолько, что не хочет уходить от костра – не знаю. Бегу за камышом – здесь для огня другой пищи нет. Дед нехотя плетется следом…
Не спится. То и дело приходится вставать и кормить огонь. Ему я отдаю не только камыш, но, кажется, и самую душу, овеянную романтикой прошлых охот. А в ответ не чувствую ни капли прошлого тепла и уюта. Раньше костер был мне другом, домом во мраке ночи среди глухого леса, на берегу дикого озера, в бескрайней степи. И тогда мной воспринималось все: и огонь, и лес, и плеск волн, я шорох ветра в сухой полыни. Тогда все было моим. А сейчас нас только двое – я и костер. Остальной мир отключен от сознания, как не имеющий никакого отношения ни к костру, ни ко мне. И это угнетает душу… Я понимаю, почему мир сузился до бледных языков пламени, почему в душе нет покоя и тихой радости… Поднимаю глаза. В полутора километрах вижу огни большого поселка, которые не скрыть никакой ночи. Слышу лай собак и визг тормозов маршрутного такси. А в другой стороне гремит завод, я сквозь шум ветра я слышу свист пара. Наверное, совсем нелепым выглядит со стороны наш яркий, но мертвый костер…
– Дед, а дед, пошли домой, – говорю я с грустью. Дед встает, вздыхает и тоже смотрит в сторону поселка. Он, наверное, думал о том же…
– Завтра утречком надо пораньше. Чтоб успеть…
– Ага…
– Ты, смотри, зайди ко мне…
– Ага…
– Не проспишь?
Я не просплю. Я обязательно как можно раньше, чтоб еще затемно прийти на это нелепое болотце, где всему вопреки еще остался кусочек живой природы, чтобы еще раз, не поднимая глаз, услышать сквозь свист пара в лай соседских собак таинственный шорох ночи – все, что остается на нашу долю.
Над облаками
Взбираться на трехкилометровую высоту ради одного-двух выстрелов по улару не каждый согласится. Да еще и неизвестно, удастся ли сделать эти самые два выстрела, так как улар – птица осторожная, а летает… Впрочем, понятие «летает» по отношению к нему звучит как-то неубедительно. Вот скворец, или, скажем, ворона действительно летают, машут крыльями как все нормальные птицы… Точно камень из пращи, с гулом рассекая разреженный воздух, улар простреливает пропасти до самой земли, и когда, кажется, вот-вот врежется и расшибется в лепёшку, вдруг расправляет короткие, полукруглые крылья взмывает, постепенно гася скорость, на противоположный склон. Не успеваешь прицелиться, не успеваешь глазом моргнуть…
Среди многочисленного братства знакомых охотников я могу по пальцам пересчитать всех, кто когда-либо стрелял но улару; а для тех, кому удавалось принести домой желанную добычу – хватит пальцев одной руки.
Нет, не стоит ради сомнительной удачи бить ноги и взбираться на трехкилометровую высоту, к вечным снегам, где погода меняется несколько раз на день, где гудят камнепады, и плотный, как подушка ветер грозит сбросить неосторожного путника в самые тартарары! Но так уж устроен человек, что не сидится ему на месте, вечно ищет он приключений себе на голову, близким – в досаду, друзьям на удивление.
– Рискнем?
Дед Пичка посомневался для приличия и махнул рукой:
– Айда!
Следующее утро мы встречали в пути. Вот исчезла за поворотом заброшенная кошара, где, лязгая остывающими железками, остался наш мотоцикл; вот бурная речка превратилась в белую нитку, и шум ее уже не достигал слуха. Вот и солнце поднялось над вершинами, пригрело по-осеннему тепло, неназойливо…
Мы часто останавливались, отдыхали, разглядывали в бинокль горы – торопиться было некуда. Главное, чтоб к вечеру добраться до места, найти уютный уголок под скалой, развести костерок и заночевать. А утром…
К полудню вышли на границу леса. Здесь набрали дров, и совсем уже не спеша, с еще более частыми остановками, поднялись к скалам. Отыскали небольшую пещерку – места хватало только чтобы лежать, или сидеть согнувшись, сложили у входа дрова, поглубже – оружие и пожитки. Солнце свалилось за хребет.
Мы успели насобирать по снопику каких-то деревянистых стеблей для постелей и сели ужинать. Догорала желто-зеленая заря. Мерцали снега в каменных нишах, сумрак полз из ущелий и заполнял желоба долин. Тешились ноги в долгожданном покое. Костерок обдавал теплом и пряным дымом. Сон пришел сам собой…
Мне снилось, что идем мы с приятелем по мокрому осеннему лесу, и с влажных ветвей летят в лицо холодные брызги. И проснулся. Над горами шумел дождь. Вода просачивалась сквозь скалы, и где-то рядом тяжелые капли долбили камень: док… док… док… Брызги летели в лицо.
