– Это сколько же еще махать? – вздыхает Карась.

– Хватит. Еще и половины…

– Значит, на то воскресенье снова сюда? Дудки! Пускай другие корячатся!

– А соль на солонцы тоже потаскай…

Крутим и так, и этак и все равно получается, что в ближайший выходной кому-то из нас придется заканчивать работу. Терешкин и Валерка совещаются, а потом:

– Кто с нами? Давайте останемся! Завтра б закончили, и…

Молчим, раздумываем. На завтра у каждого свои планы, свои заботы.

– Оно б и не мешало, только как же это…

– Я не могу, – Степан Васильевич отказывается сразу и категорично, – мне с восьми на смену.

Карась егозит, точно на колючку уселся, вертит головой, соображая:

– Теща просила картошку… – врет, наверное.

Толя и Коля молча прислушиваются: к кому примкнуть?

– Пишитя нас, – неожиданно заявляет дед Пичка.

Вот те на! Вспоминаю кучу больших и малых дел, отложенных на завтра, и пытаюсь отмежеваться. Но приятель уже все обдумал:

– Никуды твоя работа не денется. Ты хучь завтра ее делай, хучь послезавтра – смыслу никакого.

Может, и правда остаться?

К нам примыкает Паша. От его рыжих ресниц исходит сияние:

– А что, куда вы, туда и я. Одна ж компания… Я такой!

Незаметно, без лишних слов, остались учителя – у них каникулы…

После обеда не успели пройти и пару загонов, как солнце склонилось над хребтом и в ущельях сгустились тени. Отъезжающие заторопились вниз. Я провожаю их с чувством зависти: через час они будут дома…

– Ж-ж-жик, ж-ж-жик, – шаркают бруски, но уже лениво. Кое-как сделали еще по прокосу и…

– Будя, мужики! Силов больше нет! – стенает дед Пичка.

Волоча ноги, снова взбираемся наверх, к знакомой арче. Валимся на землю. Руки, ноги безвольны и тяжелы, как мешки с песком. Ветер сушит кожу. Теперь он дует в сторону вершин, неся с собой тягучий зной долины и запах сухой стерни. Толя и Коля подсаживаются к старшому. Тихонько выспрашивают:

– Дядь Корней, а для чего мы косим? Куда потом это сено, а?

Старшой возмущается: «Эх вы, охотнички!» – Но, помолчав, объясняет:

– Это для косуль. Корм. Мы накосим, другие в стожки смечут. Понятно?

– Ага, – с готовностью кивают Толя и Коля.

– А егерь возьмет, и себе спустит. Как в позапрошлом году, – скалится Козодой.

– Цыц! – сердится старшой. – Наше дело сторона! Сказано косить, значит, будем!

– Нехорошо так, – робко протестует кто-то.

Солнце скатилось за хребет, и только на отдельных вершинах еще багрятся закатные лучи.

– Чайку бы на вечер…

– А в чем?

Кроме солдатских фляжек – ничего.

– Я сбегаю за ведром, – с готовностью подскакивает Паша.

– Куда?!

Машет рукой вниз, в долину. За день не набегался, что ли?

– Ладно, сиди уж. Во фляжках сварим…

Разбредаемся за дровами. Не для тепла, не ради чая будем жечь костер – по привычке. Людей объединяет один, общий для всех огонек… А Паша, гремя пустыми фляжками, помчался за водой. Родник на той стороне хребта, мы объяснили, где он находится, и посланец – аж земля загудела. Не успели оглянуться и – вот он, уже вернулся!

– Ну и лось… Тебя бы в загон.

– Про загоны – ша! – напоминает старшой. – Элика на пять лет…

– Значит, совсем отстрелялись, – подводит итог Валерка, – за пять лет последние выведутся.

Дед Пичка жалобно морщится:

– Да ить как же это? Вроде бы не должно…

– Должно! Потому что мы одни как бобики уродуемся, остальным – плевать! Только и знают от природы хапать!

– Ты говори, да не заговаривайся! – сердится старшой. – Сейчас каждый должен… и постановления!

– А что постановления?! – наскакивает Валерка. – Ты назови хоть одного председателя, который бы хоть пальцем пошевельнул ради зверюшек и прочего! Назови!

– И назову!!

– И назови!!

Спор вспыхнул, погас, как гаснет вырвавшаяся над костром искра. Кто-то вспомнил, что когда-то водились на наших полях и стрепеты, и дрофы…

– А на привалках зайца было, прям навалом!

– Нет, не мы, охотники, виноваты в оскудении природы, не мы!

– Теперь всем миром нужно браться. Только всем миром, да…

Ни холодно, ни жарко, но каждый тянется к огоньку, каждый норовит вдохнуть дымка, провести рукой, точно погладить, над светлым пламенем.

Огонек обложен фляжками, торчат из горлышек листья смородины, барбариса и еще каких-то трав – заварка.

– А вот у меня будет чай, так чай, – глубокомысленно заявляет дед Пичка. Я видел, как он запихивал в горлышко лепестки шиповника, корочку рябины, стебелек чабреца, полыни и еще чего-то – не чай, а шаманское зелье. Если к утру не помрем, значит, проживем долго.

А ночь уже раскинула над горами черно-искристый зонт. Тихо потрескивает костерок, колеблет дымком в разные стороны, и лица друзей в неярких отблесках доверчиво – добрые, спокойно умиротворенные. Пряно пахнет вялая трава, и запах ее густой, но легкий, навевает что-то, то ли из сказок, то ли из детства. Покой и мир. Я думаю о том, что правильно сделал, когда остался, потому что когда еще повторится такое, когда?

Неугомонный старик бубнит на сон грядущий очередную охотничью историю, в которой ни смысла, ни вдохновения – лишь бы не скучно.

– …И пошли они, значит, на кабана. Где по тропке идут, где прям через камыши ломятся. А серед камыша кой-где скалки торчат – прям из земли выросли. Вот они по ходу на эти скалки и взбираются для огляду. Посмотрят – и дале. Петька забрался, кричит: «Кабан! Кабан!» Федька головой круть и – правда! – вот он! Тресь! – из обоих стволов. А кабан – на него! А Федька – дёру! А бежать неудобно – камыш, кочкарник! А кабану тож пузом по кочкам елозить! Вот и бегают они вокруг той скалки, друг друга догнать не могут. А Петька стоит наверху и прямо ржет от смеху, аж чуть не падает! Тут Федька изловчился, перезарядил и… Пудов десять был кабаняка, ей-ей!….Пришли они, значит, в поселок и носы друг от дружки воротят. У Петьки рожа в синяках и…

Толя и Коля, тараща глупые глаза, смотрят рассказчику в рот, придвигаются:

– Дедушка, а кто ж это его, а?

Валерка нетерпеливо сучит ногами, торопится, объяснить:

– Понимаете, это секач… Во-о-от такие клыки! Чуть зазеваешься, по ногам – хрясь! А потом топчет, и ребра на голову заворачивает.

Юнцы поочередно смотрят на всех, очевидно, ожидая, что вот— вот кто-то засмеется, но все молчат.

– А у нас они водятся?

– Водятся… Если не разбежались.

И точно в подтверждение этих слов все слышат неподалеку странные, пугающие звуки. Но никто не вскакивает, не таращит глаза… – это похрюкивает во сне наш старшой.

Тот охотничий сезон сложился хуже некуда. И перепела на полях почти не было, и кеклик исчез с привалков, и даже горлица, не успели пожелтеть сады, подалась неизвестно куда. Мы ждали наступления холодов и вместе с ними пролета северной утки. Вот когда, если повезет, можно отойти душой!

Бывало, сидишь на разливчике, над горизонтом истаивает заря, и вдруг точно водопад обрушивается на голову. Это проносится утиный косяк. Привлеченный блеском воды, он делает разворот, снижается… А курки уже взведены, и дыхание замирает от радостного предчувствия. А следом – второй, третий! И все небо начинает рябить от мелькающих тут и там птиц!

Тот перелет начался именно так: утка пошла валом, Мы облюбовали небольшой разливчик – стерня поливалась перед пахотой… Павлантий Макарыч пристроился в самых верховьях, я – неподалеку, остальные охотники – кто где. Еще засветло появились утки: стайка чирков покрутилась, потом стороной прошел косячок шилохвостки… Ничего, решили мы, это только начало. Зато на соседнем разливе, прозванном Длинным – километрах в полутора – выстрелы загремели один за другим. Мы завидовали. Еще заря не отполыхала – с Длинного примчался Витька Карась. Притулив «Жигули» за пригорком, он рысцой направился к нам.

– Ну, что там, как?!

Витька отмахнулся;