— Итак?

— Мы с тобой — отец и дочь.

Лея расслабилась, и, подобно Вейдеру, вальяжно откинулась на спинку кресла.

— Я знаю это, — ответила она.

— Этого мало; ты должна придумать, как с этим жить… хотя бы ради Люка.

— Все, что я делаю — я делаю ради него. Я не причинила бы ему боли, оттолкнув тебя и отказавшись его поддержать в Совете, никогда. Я знаю, он принял тебя всем своим сердцем и даже… даже полюбил. И я не в праве отнимать у него отца… еще раз.

— Отлично; на этом можно было б и закончить разговор, если б еще не одно обстоятельство.

— Какое?

— На минутку забудь о Люке. Подумай о себе. О своих чувствах и мыслях.

Лицо Леи дрогнуло; ее упрямые темные глаза мигнули, прогоняя какое-то детское, немного беспомощное выражение, и она произнесла немного изменившимся голосом:

— О себе?

— Да; о себе. У тебя есть много вопросов, которые терзают тебя много лет, и на которые могу ответить только я. Я не могу заставлять тебя относиться к себе с таким же теплом, как Люк, и не могу заставить тебя сию же минуту назвать себя отцом; но ты можешь представить, что я просто человек из твоего далекого прошлого, и задать все те вопросы, которые я слышу в твоем сердце. Не бойся причинить мне боль; эта боль со мной всегда.

Ах ты, подл…

Казалось, внимательные желтые глаза ситха видят Лею насквозь.

Ты видел это тогда, отец? Видел достоинство Амидалы, переданное ею по наследству дочери, и поэтому не стал ломать, уничтожать его?

— Это одна из причин, — ответил Вейдер на ее немой вопрос, все так же внимательно глядя на Лею. — Твое упрямство показалось мне знакомым… но я не мог вспомнить, где я его видел раньше.

— Но зачем?! Зачем?!

В вырвавшемся у Леи вопросе было заключено много терзавших ее «зачем», и Вейдер, несмотря на кажущуюся ему готовность, не смог выдержать ее взгляда, и отвел глаза.

Зачем ты предал Республику?!

Зачем ты пал на Темную Сторону?!

Зачем ты погубил мать?!

Зачем ты разрушил свою собственную семью?!

И, наконец, зачем ты пришел сегодня и сейчас сюда?!

— Я не могу рассказать тебе всего, — сухо ответил он. — Это долгий рассказ, и он не пощадит некоторых идеалов, которым ты служишь и в которые ты веришь. Я очень любил твою мать; и все, что я сделал, я сделал ради нее, — его лицо стало жестоким, страшным, даже одержимым, и в его глазах словно отразились языки пламени, пожравшие Храм, словно Вейдер снова поднимался с 501 легионом по его ступеням, и снова переживал события тех страшных дней.

Лея поняла — он не лжет.

И — вероятно — он сделал бы это снова, если бы… если бы…

Что-то непонятное, неясное ускользнуло от ее понимания, и она осталась без ответа на свой вопрос, поняв, что причина все-таки была.

Но Вейдер никогда не признается в этом дочери. Потому что он не готов рассказать о собственной слабости.

— Я не могу и не хочу оправдываться, — жестоко произнес он, на миг забыв о своих благих намерениях. — Все сложилось так, как сложилось, и заплатил за все я. Самую дорогую цену, что мог дать.

— И мы с Люком, — произнесла Лея.

— И вы с Люком, — подтвердил Вейдер.

Лея опустила взгляд; неловкая пауза вновь повисла в воздухе. Слышно было, как на кухне Люк гремит столовыми приборами.

— Расскажи мне о матери, — сказала Лея. Она не знала, что еще сказать; рассказ отца о прошлом ей был вовсе не нужен. Точнее — она не хотела слышать о его прошлом. Ведь там не было ее. Но сказать что-то было нужно, и она произнесла эту дежурную фразу.

— Что? — спросил Вейдер.

Подспудно он понимал, что на самом деле хотела спросить Лея.

Это было одно из ее «зачем», такое больное, что терзало их обоих, самое страшное.

У тебя был выбор, твердила Лея упрямо, у тебя все равно был выбор! Ты мог вернуться… да, ты, может быть, погиб, но ты мог вернуться! Почему же тогда мать, которую ты так любил, не смогла удержать тебя от шага в бездну?! Неужто для тебя что-то было дороже, чем твоя любовь к ней?

Почему ты сделал шаг назад?!

И Вейдер, теперь, сию минуту, глядя в упрямые темные глаза дочери, так похожие на глаза его Падме, ответил ей — да и себе тоже, — на этот вопрос.

— В тот день, — жестоко произнес он, — мы оба сделали шаг назад. Друг от друга. В тот день я понял, что у Падме существует кое-что, дороже ее любви ко мне. Это ее борьба, ее демократия. Она жила этим; я смог отречься от всего мира, что был у меня, ради нее, а она не смогла. Я мог бы вернуться и раскаяться, но мне было не к кому возвращаться. Поэтому я тоже сделал шаг назад.

Лея сидела потрясенная этим внезапным откровением. Эти простые слова, эта безжалостная правда, были понятны Лее, и в них она поверила скорее, чем если б он рассказал ей красивую сказку о доброй и прекрасной матери. На миг она увидела пред собой не ситха с крепко сжатыми губами и яростным взглядом, а простого человека, каким он был до того, как лава Мустафара выжгла в его душе все живое.

— Сейчас, — все так же быстро и безжалостно продолжил Вейдер, поддавшись этому странному порыву, что заставил его быть откровенным, — я встретил другую женщину… она совсем молода, чуть старше тебя, и чуть моложе Падме. И знаешь что? Она сделала мне шаг навстречу. Я уверен, что и там, на… на Мустафаре, она сделала бы мне шаг навстречу, хотя между нами не было тех лет счастливой жизни, что были между мной и Падме. И вот, раз за разом, глядя на нее, я мучительно думаю: почему?!

Он замолчал, и Лея поняла, что в его «почему?» вопросов не меньше, чем в ее «зачем?».

— Почему ты не привез ее с собой? — тихо спросила Лея. Вейдер, усмехнувшись, поднял на нее горящие глаза:

— Посмотри-ка на меня. Кто перед тобой? — произнес он. — Я не хочу торопить событий, и не хочу снова совершить непоправимой ошибки. Нам с твоей матерью нельзя было жениться. Мне об этом говорили все; говорили, что это опасно и для меня, и для нее. Я не послушал никого; я и не слышал никого, кроме нее. Это решение принял я. И к чему это привело? А теперь это опаснее вдвойне.

— Но ты любишь ее?!

Вейдер с удивлением посмотрел в темные глаза дочери; какой странный вопрос для того, кто еще в начале разговора рисовал в своем воображении на его голове черный, отполированный до блеска шлем!

Но Лея задала этот вопрос не просто так; «она ищет в лорде Вейдере человека» — так, кажется, говорили о Лее за его спиной.

И теперь, глядя в эти умоляющие глаза, он не мог не дать ей найти того, что она искала.

— Да, — с усилием произнес он, словно это признание выворачивало его наизнанку. — Я полюбил ее.

— И она любит тебя, — с горячностью произнесла Лея.

— Я знаю это.

— Так может, стоит попробовать еще раз, отец?

Лея не заметила, как ее маленькая ручка накрыла металлическую ладонь ситха, и он, усмехнувшись, положил свою руку сверху на ее пальчики и чуть пожал их.

— Может быть, — пообещал он ей.

Отец Евы был преданным имперцем.

Это был жесткий человек, авторитет которого был непререкаем.

К столу он выходил не иначе как в военной форме, наглухо застегнутый до самого горла на все пуговицы, и на его груди всегда неизменно были орденские планки, уже порядком выцветшие от времени, и за обеденным столом никогда не было ни веселых разговоров, ни пустой болтовни. Всегда обсуждались либо дела, либо политика Империи — и только одобрительно, никак иначе. Мать Евы, леди Рейн, под стать отцу, тоже была молчалива и холодна, и именно она и научила Еву сдерживать свой темперамент. И каждый день, опустив взгляд в свою тарелку, Ева выслушивала одно и то же — хвалебные речи в адрес Империи, или строгие порицания от отца.

Ева боялась отца; в ее глазах он представал как человек суровый и даже жестокий. Он был высокопоставленным офицером, и порою ему приходилось отдавать очень страшные приказы. Вслушиваясь в их с матерью разговор, Ева от ужаса не могла головы поднять, потому что отец совершенно равнодушно мог рассказывать о том, как приказал расстрелять целый квартал, не заботясь особо о том, есть ли там женщины и дети, лишь потому, что разведка донесла, что где-то там притаились повстанцы.