Между тем Лафайет, хотя и отвергнутый двором, не отказывался от своего решения спасти короля и предложил ему через верных людей весьма смело задуманный план бегства. Он прежде всего завладел доверием Люкнера и сумел взять со старого маршала слово в случае надобности даже идти на Париж. Вследствие этого Лафайет хотел, чтобы король потребовал к себе его и Люкнера под предлогом присутствия на празднестве Федерации. Ему казалось, что присутствие обоих генералов должно удержать народ в границах и предупредить все опасности этого дня. Затем Лафайет хотел, чтобы король на другой день после церемонии публично выехал из Парижа, якобы чтобы съездить в Компьень и доказать в глазах Европы свою независимость. В случае сопротивления он брался вывезти короля из Парижа при помощи лишь пяти преданных всадников. В Компьене должны были быть заготовлены несколько эскадронов, чтобы конвоировать его в армию, а там уже Лафайет полагался на честность короля относительно сохранения новых учреждений. Наконец, в случае, если бы не удалась ни одна из этих мер, генерал решился идти на Париж со всеми своими войсками.
Оттого ли, что этот план требовал слишком большой смелости со стороны Людовика XVI, или просто потому, что королева вследствие своего отвращения к Лафайету не хотела принимать от него помощи, только король снова отказался от предложения и послал генералу ответ холодный, вовсе недостойный усердия, им выказываемого. «Лучший совет, какой можно дать господину Лафайету, – говорилось в этом письме, – это продолжать служить пугалом бунтовщиков, добросовестно исполняя свою должность в качестве генерала».
День Федерации приближался; народ и собрание не желали, чтобы Петион отсутствовал на торжестве. Король, как мы видели, хотел свалить на собрание решение по поводу приговора департамента, но собрание принудило короля самого высказаться и каждый день торопило его объявить о своем решении, чтобы вопрос этот был решен к 14-му. Двенадцатого июля король утвердил приговор. Это известие еще усилило неудовольствие. Собрание поспешило принять решение со своей стороны – легко отгадать какое: на другой же день оно возвратило Петиону его должность, но из остатка деликатности отложило решение относительно Манюэля, так как все видели его разгуливавшим 20 июня в толпе, в служебном шарфе, но нисколько не применявшим свою власть для восстановления порядка.
Наконец настало 14 июля 1792 года. Какая разница с 14 июля 1790-го! Не было уже ни великолепного алтаря, у которого священнодействовали триста священников; ни прежнего обширного поля с шестьюдесятью тысячами национальных гвардейцев, богато одетых и правильно организованных; ни боковых ступеней, запруженных громадной, упоенной радостью толпою; ни, наконец, эстрады, на которой министры, королевская семья и собрание располагались при первой Федерации! Всё было другим: везде взаимная ненависть, везде символы, говорившие о войне.
Восемьдесят три палатки изображали восемьдесят три департамента; у каждой палатки стояло по тополю с вершиной, изукрашенной трехцветными вымпелами. Одна большая палатка назначалась собранию и королю, другая – административным властям. Вся Франция точно разбила лагерь в виду неприятеля. Место алтаря занимала усеченная колонна, поставленная на тех же ступенях, оставшихся от первого празднества. С одной стороны – памятник в честь умерших или готовившихся умереть в бою на границах; с другой – огромное дерево, названное древом феодализма. Это дерево возвышалось среди громадного костра, и ветви его были увешены коронами, голубыми лентами, тиарами, кардинальскими шляпами, ключами Святого Петра, мантиями, подбитыми горностаем, грамотами на дворянство, гербами, щитами и проч. Зажечь его пригласили короля.
Клятва была объявлена в полдень. Король с утра поехал в Военную школу и там ждал свою свиту, отправившуюся положить камень в фундамент колонны, которую собирались воздвигнуть на развалинах Бастилии. Король держал себя со спокойным достоинством, королева старалась скрыть слишком явное горе; их окружали дети и принцесса. Было сказано несколько трогательных слов, так что не у одного из присутствовавших глаза наполнились слезами.
Наконец шествие явилось. До тех пор на Марсовом поле не было почти никого – и вдруг его наводнила толпа. Под балконом, на котором стоял король, прошли в беспорядке женщины, дети, пьяные мужчины с криками «Да здравствует Петион!», «Петион или смерть!» и с теми же словами на шляпах; за ними – федераты, несшие модель Бастилии и печатный станок, который время от времени останавливался, чтобы напечатать патриотические песни, тотчас же раздававшиеся толпе. За ними следовали легионы Национальной гвардии, регулярные линейные полки, едва хранившие правильность строя среди колебавшейся толпы, наконец, сами власти и собрание.
Тогда король сошел вниз и, став посреди каре войск, направился вместе с шествием к алтарю. В центре Марсова поля толпа стала такой огромной, что позволяла двигаться лишь очень медленно. В результате усилий со стороны полков король наконец достиг алтаря. Королева, не сходившая с балкона, глядела на эту сцену в подзорную трубу. На какую-то минуту смятение у самого алтаря как будто усилилось, и король спустился на одну ступень ниже – королева вскрикнула, и все вокруг нее всполошились. Однако церемония окончилась благополучно.
Тотчас по произнесении клятвы толпа устремилась к древу феодализма. Короля тоже хотели туда повлечь, чтобы он зажег дерево своей рукой, но он избавился от этой обязанности, весьма ловко заметив, что феодализма более не существует, и возвратился к зданию Военной школы. Войска, обрадованные тем, что уберегли его, принялись кричать «Да здравствует король!». Толпа, всегда ощущающая потребность сочувствовать, подхватила и повторила эти крики и так же усердно стала чествовать короля, как оскорбляла его несколько минут назад. Несчастный Людовик XVI казался любимым в течение еще нескольких часов; народ и сам он этому поверили, но ненадолго, иллюзии становились всё невозможнее, и даже самих себя обманывать было уже слишком трудно. Король вернулся во дворец вполне довольный тем, что спасся от опасностей, казавшихся ему значительными, но весьма неспокойный по поводу опасностей, которые предвидел в будущем.
Известия, ежедневно получаемые с границ, еще более увеличивали тревоги и волнения. Объявление отечества в опасности расшевелило всю Францию и вызвало выступление множества федератов. В день празднества их было в Париже только две тысячи, но они беспрестанно прибывали, а их поведение оправдывало и опасения, и надежды, внушаемые их присутствием. Это были волонтеры, цвет экзальтированных безумцев из всех клубов Франции. Собрание положило им полтора франка содержания в день и предоставило трибуны. Вскоре они самому собранию стали предписывать законы своими криками и аплодисментами. Они подружились с якобинцами, составили клуб, превзошедший неистовством все прочие, и каждую минуту были готовы подняться при первом знаке. Они даже прямо заявили об этом собранию адресом, в котором говорили, что не выйдут из Парижа, пока не будут разбиты внутренние враги. Таким образом, план о сборе в Париже инсургентских сил вполне осуществился, несмотря на сопротивление двора.
К этому средству присоединились и другие. Солдаты бывшей Французской гвардии были размещены по разным полкам, и собрание постановило собрать их в один жандармский корпус. Их настроение не подлежало сомнению, так как они-то и начали революцию. Тщетны были возражения о том, что солдаты эти, почти все унтер-офицеры в армии, составляли ее главную силу. Собрание ничего не слушало, гораздо более опасаясь внутреннего, чем внешнего врага. Составив себе военную силу, надо было отнять такую же силу у двора, и с этой целью собрание приказало всем полкам удалиться. До этих пор депутаты всё еще не преступали статей конституции, но, не удовольствовавшись устранением войск, им еще предписали отправиться на границу – а это уже было противозаконным присвоением прав короля, верховного главнокомандующего.
