Итак, Ролан прочел свое письмо королю и заставил его, при всем Совете министров, выслушать самые резкие увещания.
Вот это знаменитое письмо:
«Государь, настоящее положение Франции не может долго продлиться; это положение есть кризис, достигший высшей степени. Он должен окончиться с блеском, в этом Ваше Величество заинтересованы столько же, сколько и всё государство.
Удостоенный Вашим доверием и поставленный на место, обязывающее меня говорить Вам правду, я дерзну высказать ее Вам всю: долг, возложенный на меня Вами самими.
Французы дали себе конституцию; она вызвала много неудовольствия и бунтов; большинство нации хочет удержать ее; оно клялось защищать ее ценою своей крови и с радостью встретило войну, представляющую ему великое средство утвердить ее. Между тем меньшинство, поддерживаемое своими надеждами, собрало все свои силы, чтобы победить. Отсюда внутренняя борьба против законов, анархия, прискорбная для добрых граждан и доставляющая злоумышленникам удобное орудие для клеветы против новых порядков; отсюда раздор, повсюду распространившийся, всюду возбуждаемый, ибо нигде нет равнодушия: каждый хочет либо торжества, либо изменения конституции и действует за или против нее. Я не стану разбирать, какова она сама по себе, а буду рассматривать только, чего требуют обстоятельства, и, сам оставаясь как можно более в стороне, буду искать того, чего можно ждать и чему следует потворствовать.
Ваше Величество пользовались большими прерогативами, которые Вы считали принадлежностью Вашего сана; воспитанный в полной обоснованности сохранения их, Вы не могли легко поступиться ими: желание вернуть их было так же естественно, как сожалеть об уничтожении их. Эти чувства, свойственные человеческой природе, конечно, входили в расчет врагов революции; следовательно, они рассчитывали на тайное потворство до тех пор, пока обстоятельства дозволят покровительство явное. Это настроение не могло ускользнуть от самой нации и должно было внушать ей постоянное недоверие.
Итак, Ваше Величество постоянно находились в необходимости делать одно из двух: уступать своим первым привычкам и личным привязанностям или приносить жертвы, предписываемые философией и требуемые необходимостью, то есть придавать смелости мятежникам, приводя в беспокойство нацию, или успокаивать нацию, присоединяясь к ней. На всё есть время, и теперь, наконец, настало время колебания.
Можете ли Вы, Ваше Величество, ныне открыто соединиться с теми, кто имеет претензию переделать конституцию, или должны великодушно и бесповоротно посвятить себя ее торжеству? Таков, в сущности, вопрос, разрешение которого нынешнее положение делает необходимым. Что же касается другого, свойства весьма метафизического, – созрели ли французы для свободы, – обсуждение его здесь ни к чему послужить не может, потому что речь не о том, чем мы сделаемся через сто лет, а о том, к чему способно настоящее поколение.
Из волнений, среди которых мы живем уже четыре года, последовало что? Обременительные для народа привилегии уничтожены; повсеместно распространились понятия о справедливости и равенстве; общественное мнение утвердило пониманием народом своих прав;
торжественное признание этих прав сделалось священным догматом; ненависть к дворянству, давно внушенная феодализмом, растравлена явным сопротивлением большинства дворян против уничтожающей их конституции. В первый год революции народ видел в дворянах людей, ненавистных из-за притеснительных привилегий, которыми они пользовались, но перестал бы ненавидеть их по уничтожении этих привилегий, если бы поведение дворянства с того времени не утвердило все возможные поводы опасаться его и бороться против него как против непримиримейшего врага.
Привязанность к конституции усилилась в такой же мере: народ не только обязан ей ощутительными благодеяниями, но рассудил, что она готовит ему еще большие, так как люди, привыкшие валить все тяготы на народ, усердно старались уничтожить или изменить конституцию.
Декларация прав человека сделалась чем-то вроде политического Евангелия, а Французская Конституция – религией, за которую народ готов положить жизнь. Поэтому усердие не раз уже доходило до того, что дополняло закон, и, когда закон не оказывался достаточно подавляющим, чтобы сдерживать возмутителей, граждане позволяли себе самим наказывать их. Вот почему имущества эмигрантов подвергались опустошениям, вызывавшимся мщением; вот почему столько департаментов сочли себя вынужденными круто поступить со священниками, которые были заклеймены общественным мнением и легко могли сделаться его жертвами.
В этом столкновении интересов все чувства окрасились страстью. Отечество – это не пустое слово, прихотливо изукрашенное воображением; это существо, которому принесены жертвы, к которому народ с каждым днем привязывается более; существо, созданное великими усилиями, возвышающееся среди общих тревог, любимое за то, чего стоит, настолько же, как и за то, что от него надеются получить; все нападки, направленные против этого существа, – лишь новое средство разжечь восторженную любовь к нему. До чего же дойдет этот вопрос в ту минуту, когда неприятельские силы, объединенные за нашими границами, сговорятся с внутренними интригами, чтобы нанести отечеству пагубнейшие удары! Во всех частях государства господствует крайнее брожение; оно разразится чем-нибудь страшным – если только сознательному, разумному доверию к намерениям Вашего Величества не удастся успокоить его; но это доверие не основывается на словах и заверениях, оно может иметь основой лишь одни факты.
Для французской нации очевидно, что ее конституция может пойти своим путем, что правительство будет иметь всю нужную силу с той минуты, как Ваше Величество непременно захотите торжества этой конституции, будете поддерживать Законодательное собрание всеми силами исполнительной власти и этим отнимете у народа всякий предлог беспокоиться, а у недовольных – всякую надежду.
Теперь, например, изданы два важных декрета; оба в высшей степени касаются общественного спокойствия и блага государства; замедление в утверждении их внушает недоверие; если оно еще продлится, то возбудит неудовольствие, и я должен сказать, что при нынешнем брожении умов неудовольствия могут довести до всего. Теперь уже не время отступать; нет даже возможности повременить – революция готова в умах, она довершится ценою крови, и кровью будет закреплена, если мудростью не будут предупреждены несчастия, которых еще можно избежать.
Я знаю, что можно вообразить, будто легко всё сделать и всё сдержать посредством крайних мер, но если будет применена сила, чтобы принудить собрание к уступкам, если террор распространится в Париже, а раздор и страх – в окрестностях его, вся Франция воспрянет с негодованием и, терзая сама себя ужасами междоусобной войны, обнаружит мрачную энергию, мать добродетелей и злодеяний, которая всегда бывает пагубна для тех, кто ее вызвал.
Благо государства и благо Вашего Величества тесно связаны между собою; никакая сила не в состоянии их разделить: жестокие страдания и верные несчастия окружат Ваш престол, если Вы сами не установите его на основах конституции и не утвердите его в мире.
Итак, настроение умов, течение событий, политические соображения, интересы Вашего Величества вменяют Вам в необходимость присоединиться к Законодательному собранию и отозваться на желание народа, то есть вменяют в необходимость то, что принципы представляют обязанностью. Но природная доброта любящего народа готова найти в этом повод к благодарности. Вас жестоко обманывали, государь, внушая вам отдаление или недоверие к этому народу, который так легко тронуть. Беспрестанно возбуждая в Вас тревожные чувства, Вас самого склонили к образу действий, способному внушать народу беспокойство. Пусть он увидит, что Вы решились ввести в силу конституцию, на которую он возложил все свои надежды, – и Вы скоро сделаетесь предметом его благодарений.
Поведение священников во многих местах, предлоги, извлекаемые недовольными из фанатизма, заставили собрание издать против возмутителей разумный закон: пусть Ваше Величество утвердит его – он требуется общественным спокойствием и самой безопасностью священников. Если закон этот не будет введен в силу, департаменты окажутся перед необходимостью заменить его, как это делается везде, насильственными мерами.
