Праздник Федерации
По окончании величественного обряда шествие вновь тронулось в путь, и народ без стеснения предался выражению радости. Увеселения длились несколько дней. Устроили общий смотр федератов: шестьдесят тысяч человек под ружьем представляли собой великолепное зрелище в военном и национальном плане. Вечером в Париже начался прелестный праздник. Главное место сбора было на Елисейских Полях и на площади Бастилии. На этой площади, где еще недавно помещалась древняя крепость, теперь красовалась надпись «Здесь танцуют». Блестящее освещение, созданное огненными гирляндами, заменяло дневной свет. Экипажам запретили нарушать своим движением этот мирный праздник. Все в эти дни должны были стать народом и быть этим довольными.
Федераты, после того как побывали на величественных заседаниях собрания, осмотрели великолепие Парижа, поприсутствовали на пышных придворных празднествах и посетили короля, от которого выслушали трогательные выражения доброжелательности и милости, возвратились к себе упоенные, исполненные добрых чувств и иллюзий. После стольких душераздирающих сцен, собираясь описывать сцены еще более ужасные, историк с наслаждением останавливается на этих немногих часах, столь быстротечных, когда все сердца были воодушевлены одним чувством – любовью к общественному благу.
Трогательное празднество Федерации стало лишь мимолетным душевным движением. На следующий день все хотели того же, чего хотели и прежде, – и война началась снова. Опять продолжились мелкие дрязги с правительством. Собрание осталось недовольно тем, что кабинет позволил пройти через французскую территорию австрийским войскам, отправлявшимся в Люттих; депутаты обвинили министра Сен-При в потворстве бегству нескольких лиц, подозреваемых в контрреволюционных махинациях. Двор, со своей стороны, возобновил в суде Шатле преследование зачинщиков беспорядков 5 и 6 октября. В беспорядках были замешаны герцог Орлеанский и Мирабо. Это странное преследование, несколько раз прерываемое и вновь возобновляемое, отражало различные влияния, под которыми велось. Оно было полно противоречий и не представляло достаточных данных против двух главных обвиняемых. Двор, хоть и заискивал перед Мирабо, не держался относительно него последовательного плана, то сближаясь, то отходя, и старался скорее задобрить Мирабо, нежели следовать его советам. Возобновляя дело по поводу 5 и 6 октября, двор преследовал не Мирабо, а герцога Орлеанского, который был горячо встречен народом по возвращении из Лондона и жестоко отвергнут двором, когда герцог попросил, чтобы король снова принял его.
Шабру должен был составить по этому делу доклад собранию, чтобы оно могло судить, есть ли основания для обвинения или таковых не имеется. Двор желал, чтобы Мирабо промолчал и оставил герцога Орлеанского справляться в одиночку, так как вражда двора была обращена исключительно на герцога. Но Мирабо, напротив, говорил и ясно показал, как смешны нападки на него. В самом деле, его обвиняли в том, будто он известил Мунье, что Париж идет на Версаль, и присовокупил при этом следующие слова: «Мы хотим короля, но будет ли это Людовик XVI или Людовик XVII – неважно!» Будто он ходил по Фландрскому полку с саблей в руке и воскликнул, когда уезжал герцог Орлеанский: «Он не стоит того, чтобы ему отдаться!» Ничто не могло быть ничтожнее подобных обвинений. Мирабо показал всю их безосновательность и нелепость, о герцоге Орлеанском сказал лишь несколько слов и в заключение воскликнул: «Да, загадка этого адского преследования наконец разгадана: разгадка вся тут (указывая на правую сторону); она в интересах тех, кто своими показаниями и клеветой образовали его ткань; она в оружии, которым это преследование снабдило врагов революции; она… она в сердцах судей, чувства которых скоро будут высечены в истории резцом справедливейшего и непримиримейшего мщения!»
Рукоплескания проводили Мирабо до его места. Оба обвиняемых были объявлены собранием не подлежавшими обвинению, и двору достался стыд бесполезной попытки.
Революция должна была свершиться везде – в армии так же, как и в народе. Армия, последняя опора власти, внушала последний страх народной армии. Все военные вожди являлись врагами революции, потому что, будучи исключительными обладателями чинов и милостей, они вдруг увидели, что личные заслуги разрешают разделить с ними эти блага. По той же, или, пожалуй, обратной причине, солдаты склонялись на сторону новых порядков, и нет сомнения, что ненависть к дисциплине и желание получать более высокое жалованье так же сильно на них действовали, как и влияние нового духа свободы. Почти во всей армии обнаруживалась опасная инсубор-динация. Пехота в особенности, может быть, потому, что она больше смешивается с народом и надменна менее конницы, находилась в состоянии общего мятежа.
Буйе, который с прискорбием видел, что армия совсем выходит из повиновения, применял всевозможные средства, чтобы остановить эту революционную заразу. Он получил от военного министра Латур дю Пена обширнейшие полномочия и пользовался ими, чтобы беспрестанно перемещать свои войска и не давать им слишком сближаться с народом продолжительным пребыванием в одном месте. Буйе в особенности запрещал им посещать клубы, словом, не упускал ничего, чтобы подтянуть военную дисциплину. Он долго колебался, однако кончил тем, что присягнул конституции и, так как это был человек вполне честный, с этой минуты, по-видимому, решился оставаться верным и королю, и конституции. Свое отвращение к Лафайету, бескорыстие которого нельзя было не признать, Буйе наконец преодолел и был расположен договориться с ним. Национальные гвардии обширной части страны, в которой он был военным начальником, хотели избрать его своим главнокомандующим; он сначала отказался, а потом жалел, думая о том, сколько мог бы сделать добра. Несмотря на это, вопреки даже нескольким доносам на него со стороны клубов, Буйе продолжал пользоваться в народе популярностью.
Бунт вспыхнул сначала в Меце. Солдаты заперли своих офицеров, овладели знаменами и кассами и даже хотели заставить муниципалитеты им помогать. Буйе подвергся большой опасности, но ему удалось подавить восстание. Вскоре такой же бунт случился в Нанси. В нем участвовало несколько швейцарских полков, и имелся повод опасаться, что если другие последуют этому примеру, то всё королевство будет предано неистовствам солдат и черни.
Само собрание содрогнулось. Один офицер был послан с декретом, изданным против мятежников. Он не смог добиться его исполнения, и Буйе получил приказ идти на Нанси, чтобы силой исполнить декрет. У него было не много солдат, на которых он мог бы положиться, но, к счастью, войска, недавно бунтовавшие в Меце и огорченные тем, что он не смел на них положиться, сами вызвались идти против мятежников.
Национальные гвардии тоже предложили свои услуги, и с этими соединенными силами и довольно многочисленной конницей Буйе двинулся к Нанси. Его положение было затруднительным, потому что он не мог пустить в ход кавалерию, а пехоты было мало для нападения на мятежников, поддерживаемых чернью. Он заговорил с бунтовщиками с большой твердостью и произвел на них большое впечатление. Они даже готовы были уступить и выйти из города, как вдруг прозвучало несколько выстрелов – неизвестно, с какой стороны. Тут уже нельзя было миновать сражения, и оно произошло 31 августа. Войска Буйе, предполагая измену, дрались с большим жаром; но и неприятель продемонстрировал большое упорство, так что войска двигались среди убийственного огня лишь шаг за шагом. Овладев наконец главными площадями города, Буйе добился того, что мятежные полки покорились и вышли из города. Тогда он выпустил офицеров и городские власти, запертые бунтовщиками, велел отобрать главнейших виновных и выдал их собранию.
