Между тем продажа церковного имущества действительно началась; раздраженное этим духовенство уже не упускало ни одного случая явно выказывать свое неудовольствие. Дом Жерль, картезианец, вполне честный в своих религиозных и патриотических чувствах, однажды, 12 апреля, просит слова и предлагает объявить католическую веру единственным исповеданием, допущенным в государстве. Множество депутатов немедленно встают и собираются принять предложение без голосования, говоря, что вот прекрасный случай очистить себя от взведенного на собрание обвинения в нападках на католическую веру. Однако что значило подобное предложение? Или такой декрет имел целью дать преимущество католической религии, что несовместно с принципом веротерпимости, или это было бы простым заявлением факта, заключавшегося в том, что большинство французов исповедует католическую веру, – факт же этот не требовал отдельного заявления. Следовательно, подобное предложение не могло быть принято. Действительно, несмотря на все усилия дворянства и духовенства, прения продолжались еще на следующий день. Произошло огромное стечение народа. Лафайет, предупрежденный о том, что злоумышленники собираются возбудить беспорядки, удвоил караулы.

Начинаются прения. Одно духовное лицо грозит собранию проклятием; Мори, по своему обыкновению, беснуется; Мену спокойно отвечает на все упреки собранию, говорит, что неблагоразумно было бы обвинять его в намерении низвергнуть католическую религию в ту минуту, когда оно вносит расходы по отправлению обрядов этого исповедания в список государственных расходов, и предлагает перейти к очередным делам. Дом Жерль, убежденный этими доводами, берет свое предложение назад и извиняется в том, что поднял такое смятение. Герцог Ларошфуко предлагает новую редакцию предложения Мену, прения продолжаются. Кто-то почему-то упоминает о Людовике XIV. «Я не удивляюсь, – восклицает Мирабо, – что нам напоминают о царствовании того, кто отменил Нантский эдикт; но подумайте, что с этой самой кафедры, с которой я говорю, мне видно роковое окно, из которого король, убийца своих подданных, мешая земные интересы с интересами религии, дал сигнал резни в ночь Святого Варфоломея». Эти грозные слова также не положили конца прениям. Наконец было принято предложение герцога Ларошфуко: собрание заявило, что его чувства известны, но из уважения к свободе совести депутаты не могут и не должны обсуждать представленного предложения.

По прошествии всего нескольких дней придумали новое средство устрашить собрание с целью добиться его роспуска. Перестройка государства была окончена, народ собирались созвать, чтобы он избрал своих должностных лиц, – и тут-то придумали заставить французов в то же время избрать новых депутатов на место тех, из которых состояло настоящее собрание. Этот план был уже однажды предложен, обсужден – и отвергнут. Он был возобновлен в апреле 1790 года. Некоторые полномочия были даны на один год; собрание действительно заседало уже около года, так как было открыто в мае 1789 года, а теперь был апрель 1790-го. Хотя полномочия были объявлены недействительными и хотя члены собрания клятвенно обязались не расходиться до окончания работы над конституцией, эти люди, для которых не существовало ни декрета, ни клятвы, когда им нужно было идти к своей цели, предлагают принять меры к избранию новых депутатов и уступить им место. Мори, которому поручается это дело, исполняет его со своей обычной уверенностью и с большей против обыкновенного ловкостью. Он ссылается на верховную власть народа и говорит, что не может долее ставить себя на место нации и самовластно длить полномочие, данное ему на определенный срок. Он спрашивает, по какому праву собрание облекло себя правами верховной власти; утверждает, что различие между властью законодательной и учредительной есть пустая мечта, что облеченный верховной властью Конвент возможен только в отсутствие всякого правительства, и если собрание есть такой Конвент, то ему остается только низложить короля и упразднить престол. На этом месте его отовсюду прерывают крики негодования. Мирабо с достоинством встает. «Нас спрашивают, – говорит он, – с каких пор депутаты народа сделались Национальным конвентом? Я отвечаю: с того дня, когда, найдя вход в место своих заседаний занятым солдатами, они собрались в первом попавшемся месте и поклялись скорее погибнуть, чем предать и покинуть права нации. Наши полномочия, какими бы они ни были, в этот день приняли новый характер. Что бы мы ни делали после того в силу наших полномочий, всё это узаконено нашими усилиями, нашими трудами, освящено одобрением всей нации. Вы все помните слово, сказанное одним великим мужем древности, который пренебрег легальными формами, чтобы спасти отечество. На суровый вопрос неспокойного трибуна, соблюл ли он законы, он ответил: “Клянусь, я спас Отечество!” Господа! – восклицает Мирабо, обращаясь к депутатам общин. – Клянусь, вы спасли Францию!»

Вслед за этим блистательным заключением собрание как бы по внезапному вдохновению закрывает прения и постановляет, что избирательные коллегии пока не будут заниматься избранием новых депутатов.

Итак, это последнее средство тоже не подействовало, и собранию можно было продолжать свои труды. Но это не мешало смутам свирепствовать по всей Франции. Комендант Вуазен был убит народом; в Марселе Национальная гвардия силой заняла форты. В Ниме и Монтобане произошли события в противном духе. Туринские посланцы расшевелили католиков: они сочинили несколько адресов, в которых объявляли, что монархия в опасности, и требовали, чтобы католическая вера была признана государственным исповеданием.

Клуб якобинцев

Тщетно на это отвечали королевской прокламацией – они и на нее написали возражение. Постоянно происходили столкновения протестантов с католиками, и последние, тщетно ждавшие подкреплений, обещанных из Турина, были наконец опрокинуты. Несколько отрядов гвардии двинулось на помощь патриотам против бунтовщиков; так завязалась борьба, и виконт Мирабо, отъявленный противник своего великого брата, сам провозгласил с кафедры междоусобную войну и движением своим, жестом, словом точно бросил ее в собрание.

Таким образом, в то время как наиболее умеренные из депутатов старались унять революционную горячку, неразумная оппозиция возбуждала ее, хотя отдых мог бы ее успокоить, и снабжала предлогами самых ярых народных ораторов. Клубы впадали во всё большие преувеличения. Клуб якобинцев, происшедший из Бретонского, основанного в Версале, а потом переселившегося в Париж, превосходил все прочие численностью, талантами и неистовством. Он еще назывался клубом друзей конституции и получил название Клуба якобинцев, потому что собирался в Париже в одной из зал монастыря якобинцев, на улице Сент-Оноре. Заседания его были так же постоянны, как заседания самого собрания. Он вперед решал все вопросы, которые собранию предстояло обсуждать, и издавал заключения, становившиеся как бы предрешениями для самих законодателей. В клубе собирались главные народные депутаты, и самые упорные находили там силы и чувства.

Лафайет, чтобы противодействовать этому страшному влиянию, сговорился с Байи и другими просвещенными людьми и основал другой клуб, названный сначала Клубом 89-го года, а потом – Клубом фельянов. Но средство это оказалось бессильно: собрание из какой-нибудь сотни спокойных и сведущих людей не могло привлечь толпу, как привлекал ее Клуб якобинцев, где народные страсти разнуздывались совершенно. Единственным средством стало бы закрыть все клубы, но двор был слишком неискренен и внушал слишком мало доверия, чтобы народная партия даже помыслила о таком средстве.

Братья Ламеты царили в Клубе якобинцев. Мирабо бывал и в том и в другом: его место очевидно было между всеми партиями. Скоро представился случай, при котором роль Мирабо обозначилась еще яснее, и он одержал памятную победу в пользу монархии.