Парламент, пораженный, не знал, на что решиться. Он не мог рассуждать о том, что ему еще не сообщили, а между тем никак не хотелось попадать впросак. В этом затруднительном положении члены парламента придумали средство и решительное, и ловкое: составили постановление, в котором коротко излагалось и освещалось всё то, что парламент называл учредительными законами монархии, не забывая включить в их число свое существование и свои права. Эта общая мера нисколько не забегала вперед предполагаемых намерений правительства и оберегала всё, что требовалось оберегать.
Итак, 5 мая парижский парламент объявил, что «Франция есть монархия, управляемая королем согласно законам, и что из сих законов некоторые суть основные, учредительные: 1) право на престол царствующего дома, в мужском колене, в порядке первородства; 2) право нации свободно выдавать субсидии через Генеральные штаты, созываемые в правильном составе; 3) подчинение и особые привилегии провинций; 4) несменяемость судей; 5) право парламентов проверять в каждой провинции волю короля и постановлять внесение оной в сборник законов лишь в том случае, если она окажется согласной не только с основными законами государства, но и с учредительными законами данной провинции; 6) право каждого гражданина ни под каким видом не быть отданным на суд иных судей, кроме полномочных; 7) право, без коего все прочие права не имеют значения: не быть арестованным по чьему бы то ни было приказу иначе как для того, чтобы быть безотлагательно переданным в руки компетентных судей. При сем вышеозначенный парламент протестует против всякого посягательства на вышеизложенные начала».
На это энергичное решение министр ответил своим обычным способом, как всегда бесполезным: он принял строгие меры против нескольких членов парламента. Д’Эпремениль и Гослар де Монсабер, узнав, что им грозит беда, укрылись в здании парламента. Офицер д’Агу отправился туда во главе отряда солдат и, не зная в лицо указанных ему депутатов, вызвал их по имени. Сначала собрание хранило полное молчание, затем все члены стали называть д’Эпременилем каждый себя. Наконец настоящий д’Эпремениль сам последовал за офицером, присланным арестовать его. Поднялся страшный шум: народ с рукоплесканиями и восторженными криками провожал членов парламента.
Три дня спустя король во время торжественного заседания заставил парламент записать эдикты, и собравшиеся по этому случаю принцы и пэры представили образ того нового суда, который долженствовал заступить на место парламентов.
Суд Шатле немедленно составил заявление против эдиктов. Ренский парламент объявил бесчестными тех, кто войдет в состав Пленарного суда. В Гренобле жители защитили своих судей от двух полков, сами войска, подстрекаемые к ослушанию военным дворянством, отказывались действовать. Когда военный начальник Дофине собрал своих полковников и спросил их, может ли рассчитывать на солдат, все промолчали. Самый молодой, которому приходилось отвечать первому, объявил, что не следует рассчитывать на его солдат, начиная с их полковника. На это сопротивление министр ответил постановлениями большого совета, которыми отменялись решения парламентов, а восемь из них подвергались ссылке.
Двор, тревожимый высшими сословиями, которые боролись против него, ссылаясь на интересы народа и призывая народ вмешаться, прибег, со своей стороны, к тому же средству: решился призвать на помощь среднее сословие, как это некогда делали французские короли, чтобы обессилить феодализм, и стал всеми силами торопить созыв Генеральных штатов. Были предписаны исследования о способе их созыва, писатели и ученые приглашались заявить свое мнение, и, пока собравшееся духовенство объявляло, что следует ускорить срок созыва, двор принял вызов, приостановил открытие Пленарного суда и назначил первое заседание Генеральных штатов на 1 мая 1789 года.
Тогда, 24 августа 1788 года, последовала отставка архиепископа Тулузского, своими смелыми, но слабо исполняемыми планами вызвавшего сопротивление, которое следовало или не вызывать, или победить. Удаляясь от дел, Бриенн оставил казну в совершенном истощении, уплату доходов по обязательствам ратуши приостановленной, все власти в борьбе между собой, все провинции вооруженными. Что касается его самого, то министр получил награду в восемьсот тысяч франков, архиепископство Санское и кардинальскую шапку, так что он точно поправил дела, если не государства, то свои собственные. Последним советом Бриенна королю было вернуть Неккера, чтобы при помощи его популярности преодолеть сопротивление, уже непобедимое силой.
В течение этих двух лет французам впервые захотелось перейти от пустых теорий к практике. Борьба между высшими властными органами раззадорила их и представила им к тому случай. Во всё продолжение этого века парламент нападал на духовенство и изобличал его ультрамонтанские склонности; потом он напал на двор, разоблачая совершаемые им беспутства и непрерывное превышение власти. Когда парламенту стало грозить то же и самое существование его стало подвергаться опасности, он наконец возвратил нации права, которые двор собирался отнять у него, чтобы перенести в чрезвычайный суд. Указав таким образом нации ее права, парламент дал ей случай испытать и свои силы, возбуждая мятеж и потворствуя ему. С другой стороны, высшее духовенство своими приказами, а дворянство подстреканием войск к ослушанию объединили свои усилия с усилиями судебных властей и призвали народ к оружию в защиту его собственных прав.
Двор, теснимый столькими врагами, сопротивлялся вяло. Сознавая необходимость хоть каких-то действий, но постоянно откладывая решительную минуту, двор изредка начинал бороться с какими-нибудь злоупотреблениями, а потом опять впадал в бездействие. Когда, наконец, на него напали со всех сторон, когда он увидел, что высшие сословия призывают на сцену народ, он сам вывел его вперед, созывая Генеральные штаты.
Весь век двор противился философскому духу, а теперь вдруг обратился к нему и отдал ему на рассмотрение государственное уложение. Высшие государственные власти представляли собой странное зрелище, похожее на то, как если бы люди, несправедливо присвоившие себе какой-нибудь предмет, заспорили о нем в присутствии законного владельца и наконец призвали бы самого владельца рассудить их.
В таком положении находились дела, когда Неккер вторично стал министром. Он пользовался полным доверием, и потому кредит был тотчас восстановлен, а самые вопиющие затруднения – устранены. Он сумел извернуться так, чтобы покрыть необходимейшие расходы, впредь до собрания Генеральных штатов, требуемого всеми без исключения.
Начали обсуждать важные вопросы об организации штатов. Какую роль должно было играть в них среднее сословие, должно ли оно явиться как равное другим или просителем, должно ли число представителей его равняться числу представителей двух высших сословий, должны ли совещания происходить поголовно или по сословиям и не следует ли дать среднему сословию лишь один голос против двух голосов дворянства и духовенства – вот вопросы, которые волновали всех.
Первым на очереди был вопрос о числе депутатов. Никогда еще ни одна философская полемика не возбуждала такого волнения. Животрепещущая важность вопроса разгорячила умы. Писатель – лаконичный, энергический, едкий – занял в этом споре место, которое великие гении того века занимали в философских спорах. Аббат Сийес в книге, давшей толчок общественному мнению, спрашивает: «Что такое среднее сословие? – и отвечает: – Ничто». «Чем оно должно быть? – продолжает он. – Всем!»
В Дофине штаты собрались наперекор двору. Два высших сословия, более ловкие и популярные в этой провинции, чем во всех других, решили: среднему сословию следует иметь столько же представителей, сколько имеют дворянство и духовенство. Парижский парламент, уже смутно предвидя последствия неосторожных заигрываний, очень хорошо понял, что третье сословие явится ему не помощником, а повелителем, и поэтому, записывая эдикт о созыве Генеральных штатов, потребовал непременным условием, чтобы при этом были соблюдены формы 1614 года, совершенно уничтожавшие роль среднего сословия. Уже утратив свою популярность сопротивлением эдикту о возвращении протестантам гражданских прав, парламент в этот день окончательно явился в своем настоящем свете, и двор был вполне отмщен. Парламент первым испытал на себе непостоянство народной милости; но если впоследствии нация могла казаться неблагодарной в отношении вождей, которых она бросала одного за другим, то на этот раз она была совершенно права относительно парламента, который остановился прежде, чем она вернула себе хоть одно из своих прав.
