Людовик XVI
Поставленный между двором, парламентами и обществом, окруженный всякого рода интригами и подсказчиками, король часто менял министров. Еще раз уступая общественному мнению и необходимости реформ, он вручил портфель министра финансов Неккеру (в 1777 году), женевцу, обогатившемуся банкирскими оборотами, приверженцу и ученику Кольбера, как Тюрго был приверженцем и учеником Сюлли, честному и бережливому финансисту, но человеку тщеславному, имевшему претензию быть арбитром во всем – в философии, религии, свободе, – введенному в заблуждение похвалами, расточаемыми ему друзьями и публикой, и потому воображавшему, что он в состоянии вести умы и остановить их на том самом пункте, на котором останавливался его собственный ум. Неккер восстановил порядок в финансах и нашел средства к покрытию значительных расходов, требуемых американской войной. Обладая умом менее обширным, но более гибким, нежели его предшественник Тюрго, а главное – доверием финансистов, он нашел неожиданные источники и возродил кредит. Но для того, чтобы радикально помочь казначейству, мало было финансовой изворотливости – и Неккер попробовал взяться за реформы. Высшие сословия не легче подались ему, нежели Тюрго. Даже парламенты, узнав о его планах, объединились против него и принудили выйти в отставку.
Все соглашались с тем, что существовали злоупотребления, все были в этом убеждены; король это тоже знал и жестоко этим мучился. Придворные, имевшие выгоды от этих злоупотреблений, весьма бы желали, чтобы прекратились затруднения казначейства, но так, чтобы это им не стоило ни одной жертвы. Они разглагольствовали при дворе, изрекали философские сентенции; они даже радовались освобождению Америки и с почетом принимали молодых французов, возвращавшихся из-за океана. Парламенты тоже толковали об интересах народа, свысока упоминали о страданиях бедняков и в то же время препятствовали равномерному распределению налогов и истреблению остатков феодального варварства. Все говорили об общественной пользе, но немногие действительно ее желали, а народ, еще не умевший хорошенько разобрать своих настоящих друзей, превозносил всех, кто только противился власти – его самому видному врагу.
От устранения Тюрго и Неккера ничто не изменилось, казначейство оставалось всё в том же бедственном положении. Высшие сословия весьма охотно еще долго бы обходились без вмешательства нации, но надо было как-то существовать: расточительность двора требовала капиталов. Нужда, устраняемая на мгновение отставкой какого-нибудь министра, займом, принудительной податью, вскоре являлась в увеличенном объеме, как всякое запущенное зло. Начинались колебания, как всегда, когда нужно принять решение ненавистное, но необходимое. Придворная интрига в 1783 году сделала министром де Калонна, нелюбимого публикой за то, что он содействовал преследованиям Ла Шалотэ[28]. Калонн, остроумный, находчивый, изворотливый, полагался на свой ум, на удачу, на людей и вообще относился к будущему с крайней беззаботностью. Он считал, что не следует заранее пугаться и достаточно открыть зло накануне того дня, когда нужно его исправить. Он обворожил двор своими манерами, тронул усердными стараниями всё согласовать, доставил королю и всем несколько сравнительно легких минут, и по его милости за мрачными предзнаменованиями последовало мгновение светлого спокойствия и слепого доверия.
Однако будущее, которого так опасались, приближалось; надо было наконец принять решительные меры. Не следовало обременять народ новыми податями, а казна опустела окончательно. Пособить можно было лишь одним способом: сокращением расходов, особенно пенсий и подарков, а если бы этого оказалось мало, то распространением податей на большее число плательщиков, то есть на дворянство и духовенство. И Тюрго, и Неккер предлагали эти меры; теперь за них взялся Калонн, но исполнить их удачно он считал возможным лишь в том случае, если добьется согласия привилегированных сословий. Он придумал созвать их на так называемое собрание нотаблей, чтобы изложить свои планы и выпросить у них согласие – либо ловкостью, либо уговорами. Собрание это состояло из сановных лиц, отобранных из дворянства, духовенства и высшего судебного сословия, множества рекетмейстеров[29] и нескольких провинциальных судей. При помощи этого состава и главным образом при помощи популярных вельмож-философов, которых он не забыл ввести в собрание, Калонн льстил себя надеждой достичь цели.
Но чересчур доверчивый министр ошибся в расчетах. Общественное мнение не простило ему того, что он занял место Тюрго и Неккера. В восторге от одной мысли заставить министра дать отчет в своих действиях, общество поддержало сопротивление нотаблей. Начались оживленные прения. Калонн имел неосторожность обвинить своих предшественников и отчасти Неккера в состоянии финансов. Неккер возразил, был сослан, и оппозиция усилилась еще больше.
Калонн выказал замечательное присутствие духа и спокойствие. Он отрешил от должности хранителя печати[30] Миромениля, состоявшего в заговоре с парламентами. Но торжество его длилось всего два дня. Король, любивший его, обещал Калонну более того, что был в состоянии исполнить. Положение министра пошатнули представления нотаблей, которые обещали согласиться на планы, предлагаемые Калонном, но с тем, чтобы исполнение их поручили министру более нравственному и более достойному доверия. Королева, под влиянием [своего советника] аббата Вермона, в апреле 1787 года предложила Людовику нового министра – [Ломени де] Бриенна, тулузского архиепископа, одного из нотаблей, наиболее способствовавших падению Калонна.
Архиепископ Тулузский, имея упрямый ум, но слабый характер, с юности мечтал о министерстве и всеми способами домогался назначения. Главным образом он при этом опирался на протекцию женщин, которым старался и умел нравиться. Бриенн устраивал так, чтобы везде расхвалили его управление в Лангедоке. Сделавшись министром, он если и не был встречен с таким восторгом, как Неккер, но все-таки имел в глазах публики ту заслугу, что сменил Калонна. Пользуясь поддержкой Ламуаньона, нового хранителя печати, заклятого врага парламента, он довольно благоприятно начал работу на министерском поприще. Нотабли, связанные своими обещаниями, поспешили согласиться на всё, в чем сначала отказывали: земельный налог, гербовая подать, отмена барщины, провинциальные собрания. Нотабли соглашались даже с удовольствием, давая этим понять, что противились ранее не самым мерам, а предлагавшему их министру. Общественное мнение торжествовало. Калонна преследовали проклятия, а нотабли, чествуемые и восхваляемые, не слишком радовались почестям, купленным такими большими жертвами. Если бы Бриенн сумел воспользоваться своим положением, если б деятельно приступил к исполнению мер, на которые нотабли только что согласились, если бы он их все вместе и безотлагательно представил парламенту в минуту, когда содействие высших сословий казалось очевидным, дело, быть может, было бы сделано: теснимый со всех сторон, парламент согласился бы на всё, и эта сделка, хоть и не полная и практически принудительная, вероятно, еще надолго замедлила бы борьбу.
Ничего подобного не произошло. По причине самого неблагоразумного затягивания скоро появились первые признаки раскаяния и двоедушия: эдикты были представлены один за другим; парламент получил возможность спорить, собраться с силами, опомниться от неожиданного нападения на нотаблей. После долгих прений в сборник законов занесли, наконец, эдикт, вторично отменявший барщину, и другой, дозволявший беспошлинный вывоз хлеба. Всех ненавистнее был земельный налог, но парламент боялся отказом раскрыть глаза обществу и дать заметить, что его сопротивление объясняется лишь своекорыстными соображениями. Парламент колебался, но его выручили из затруднения тем, что одновременно представили два эдикта – о гербовом сборе[31] и земельном налоге, – и прения были начаты с первого. Таким образом, парламент мог отказать в утверждении первого, вовсе не входя в объяснения относительно последнего, а нападая на гербовый сбор, затрагивавший большинство плательщиков, он как будто защищал общественные интересы.
