Тотчас же постановляется, что девяносто шесть комиссаров отправятся в секции требовать контингента и что Комитет общественной безопасности будет работать еще один месяц. Ктостин назначается главнокомандующим Северной армии, а Гушар – Рейнской. Армии распределяются по границам. Камбон представляет проект принудительного займа в один миллиард, который следует взять с богатых под залог эмигрантских имуществ.
Коммуна, со своей стороны, постановляет, что новая армия санкюлотов будет составлена в Париже для обуздания аристократии, в то время как первая пойдет против бунтовщиков; что приступят к повальным арестам всех подозрительных лиц; что центральное секционное собрание, состоявшее из административных властей, президентов секций и членов революционных комитетов, соберется в скорейшем времени для распределения принудительного займа, составления списков подозрительных лиц и т. д.
Царило крайнее смятение. С одной стороны говорили, что марсельские, вандейские и нормандские заговорщики сносятся между собою; что члены правой стороны управляют этим обширным заговором и беспокойство секций есть только результат их интриг в Париже. С другой стороны, Горе приписывались все излишества, творимые во всех департаментах Франции, и сам проект перевернуть вверх дном всю страну и убить злосчастных депутатов. С обеих сторон спрашивали себя, как выйти из этой ситуации и что сделать для спасения Республики. Члены правой стороны подстрекали и подбадривали друг друга, советуя совершить какой-нибудь крайне энергичный акт. Некоторые секции, как, например, Майль, Бют-де-Мулен и несколько других, поддерживали их и отказывались посылать комиссаров в центральное собрание, составившееся в мэрии. Они также отказали в принудительном займе, говоря, что сами будут содержать своих добровольцев, и не хотели допустить новых списков подозрительных лиц, говоря, что революционных комитетов вполне достаточно для исполнения полицейской части в подведомственном каждому районе.
Представители Горы, монтаньяры, напротив, кричали, что тут явная измена, всюду твердили, что нужно покончить с сомнениями, надлежит собраться, сплотиться, условиться и спасти республику от заговора двадцати двух депутатов. В Клубе кордельеров открыто говорили, что надо похитить их и просто убить. В одном собрании, куда сбегались взбесившиеся женщины, предлагалось воспользоваться первым же беспорядком в Конвенте и зарезать жирондистов кинжалами. Эти фурии носили с собой кинжалы, всякий день поднимали адский шум в трибунах и говорили, что сами спасут Республику. Везде толковали о количестве этих кинжалов, которых один только оружейный мастер предместья Сент-Антуан изготовил несколько сотен. С той и с другой стороны никто не ходил без оружия и средств к нападению и обороне. Еще не составляли заговора, но страсти дошли до той степени экзальтации, когда малейшего происшествия достаточно, чтобы произошел взрыв.
У якобинцев предлагались средства всякого рода. На том основании, что обыкновенные акты, направленные коммуной против ненавистных двадцати двух, не мешали последним по-прежнему заседать в Конвенте, якобинцы настаивали на том, что необходим новый акт поистине народной энергии; что граждане, назначаемые в Вандею, не должны отправляться, не спасши сначала отечества; что народ может его спасти, но надо указать ему средства, а для этого – назначить комитет из пяти членов, которому общество разрешило бы иметь от него тайны. Иные на это отвечали, что можно говорить при обществе всё и бесполезно что-либо скрывать, а пора действовать вполне открыто.
Робеспьер, находя подобные заявления неосторожными, отвергал эти полулегальные средства и спрашивал, истощены ли уже все полезные и более верные меры, предложенные им. «Организовали ли вы, – говорил он, – вашу революционную армию? Сделали ли вы то, что нужно, чтобы платить санкюлотам, призванным к оружию или заседающим в секциях? Арестовали ли вы подозрительных лиц? Заставили ли вы все ваши площади кузницами и мастерскими? Вы не применили ни одной из разумных и естественных мер, которые не компрометировали бы патриотов, и позволяете людям, ничего не смыслящим в общественных делах, предлагать вам меры, оправдывающие все распускаемые против вас клеветы! Только истощив все легальные средства, следует прибегать к средствам насильственным, и то еще не следует предлагать их в обществе, обязанном быть рассудительным и благоразумным. Я знаю, что меня обвинят в мягкотелости, но я настолько известен, что могу не бояться подобных обвинений».
Теперь, как и перед 10 августа, ощущалась потребность на что-нибудь решиться, толковали о месте, где бы всем собраться, чтобы наконец до чего-нибудь договориться. Собрание в мэрии состоялось, но департаментский совет в нем не участвовал; только один из его членов, якобинец Дюфурни, пришел туда; несколько секций отсутствовало; мэр еще не являлся, и пришлось отложить начало занятий до воскресенья, 19 мая. Несмотря на довольно тесный круг деятельности, назначенный этому собранию коммуной, в нем говорилось то же, что и везде, между прочим и что необходимо новое 10 августа. Однако дело на этот раз ограничилось клубными перебранками и преувеличениями. Между мужчинами оказались и женщины, и это буйное сходбище представило не большую необузданность мысли и речи, нежели все прочие публичные места.
Дни 15, 16 и 17 мая прошли в сильном волнении, и в Конвенте всё становилось поводом к беспорядкам и ссорам. Жители Бордо прислали адрес, в котором объявили, что готовы идти на помощь своим депутатам, причем одна часть их пойдет в Вандею – усмирять мятежников, а другая на Париж, чтобы истреблять анархистов, которые дерзнули бы поднять руку на национальное представительство. Письмо из Марселя извещало, что жители этого города упорствуют в своем мятеже. Петиция из Лиона требовала помощи для полутора тысячи человек, посаженных в качестве подозрительных, так как Шалье и якобинцы угрожали им Революционным трибуналом.
Эти петиции поднимают ужаснейший скандал. Зрители на трибунах, даже сами члены Конвента готовы, по-видимому, сцепиться между собой. Правая сторона, воодушевляясь опасностью, сообщает свое мужество Равнине, и огромное большинство постановляет, что петиция жителей Бордо есть образец патриотизма; тем же декретом уничтожается всякий трибунал, учрежденный местными властями, и гражданам, требуемым таковым судом, разрешается отбиваться от силы силой. Эти постановления доводят до экзальтации негодование Горы и храбрость правой стороны.
Восемнадцатого мая раздражение доходит до крайней степени. Гора, лишенная множества своих членов, разосланных комиссарами в департаменты и армии, кричит, что ее притесняют. Гюаде тотчас же просит слова для применения исторического факта к настоящим обстоятельствам, и слова его грозным пророчеством показывают будущую судьбу партии. «Когда в Англии, – говорит он, – благородное большинство защищало себя от бешенства крамольного меньшинства, это меньшинство тоже кричало, что его притесняют, и этим криком добилось того, что само стало притеснять большинство. Они призвали к себе настоящих патриотов. Этим именем величалась заблуждавшаяся толпа, которой были обещаны грабеж и раздел земель. Это постоянное воззвание к настоящим патриотам против притеснений большинства привело к покушению, известному под названием очистки парламента, покушению, затеянному и исполненному Прайдом, попавшим в полковники из мясников. Полтораста членов были изгнаны из парламента, и меньшинство, состоявшее из пятидесяти или шестидесяти человек, осталось полным владыкой государства.
Что из этого вышло? Эти настоящие патриоты, орудия Кромвеля, который заставил их совершать глупость за глупостью, были изгнаны в свою очередь. Их собственные злодеяния послужили узурпатору предлогом. – Здесь Гюаде, указывая на мясника Лежандра, Дантона, Лакруа и прочих депутатов, обвиняемых в безнравственности и лихоимстве, присовокупляет: – Кромвель однажды явился в парламент и, обращаясь к тем самым членам, которые, если слушать их, одни были способны спасти отечество, выгнал их, говоря одному – ты пьяница, другому – ты вор, этому – ты напитан общественными деньгами, тому – а ты шляешься по зазорным притонам. Бегите же, сказал он всем, бегите все и уступите место порядочным людям. Они очистили место, и Кромвель занял его».
