Прения действительно закрываются. Водворяется глубокая тишина, и, согласно с единодушным заявлением собрания, президент объявляет, что королевская власть во Франции упраздняется. Декрет встречен общими рукоплесканиями; постановляется немедленное его обнародование, а также рассылка армиям и всем муниципалитетам.
Когда провозгласили Республику, пруссаки еще не покинули французскую территорию. Дюмурье, как мы видели выше, перешел в Сент-Мену, и канонада 21-го числа, столь счастливо окончившаяся, еще не была известна в Париже. На следующий день Бийо-Варенн предложил вести новое летосчисление уже не с 1789 года и писать не год IV свободы, а год I Республики. Это предложение приняли, 1789 год перестал считаться началом свободы, и новая республиканская эра открылась в тот же день, 22 сентября 1792 года.
В тот же вечер пришло известие о канонаде при Вальми, и повсюду начала распространяться радость. По просьбе граждан Орлеана, недовольных своим начальством, декретом постановили, что все члены администрации и судов будут избраны вновь и условия, определенные Конституцией 1791 года, будут считаться недействительными. Судей уже не требовалось брать из среды юристов, а администраторов – среди землевладельцев. Законодательное собрание уже отменило денежный ценз и предоставило избирательное право всем совершеннолетним гражданам. Конвент окончательно стер последние разграничения, призывая всех граждан к исполнению разнообразнейших должностей. Так было положено начало безусловному равенству.
Двадцать третьего сентября выслушали всех министров. Депутат Камбон составил отчет о состоянии финансов. Предыдущими собраниями было постановлено заготовить два миллиарда семьсот миллионов ассигнаций; два миллиарда пятьсот миллионов было израсходовано; оставалось двести миллионов, из которых сто семьдесят шесть еще надо было заготовить, а в наличности имелось всего двадцать четыре. Подати удерживались департаментами на закупки хлеба; нужны были новые источники. Так как число эмигрантских имуществ ежедневно возрастало, можно было выпускать бумажные деньги, представлявшие эти имущества, и Конвент постановил заготовить новые ассигнации.
Ролан говорил о состоянии Франции и столицы. Столь же строго, но еще смелее, нежели 3 сентября, он описал парижские беспорядки, изложил их причины и средства к предотвращению таковых в будущем. Он советовал скорее учредить правительство, сильное и энергичное, как единственную гарантию порядка в свободном государстве. Его отчет произвел благоприятное впечатление, был встречен рукоплесканиями и не вызвал взрыва со стороны людей, принимавших на свой личный счет всё, что говорилось о парижских смутах.
Но едва бросили этот первый взгляд на состояние Франции, как пришло известие о беспорядках, вспыхнувших в некоторых департаментах. Ролан написал Конвенту письмо, в котором изобличил эти новые смуты и потребовал их подавления. Тотчас по окончании чтения депутаты Керсен и Бюзо бросаются к кафедре – обличать злодеяния всякого рода, которые начинают совершаться повсюду. «Убийствам, – говорят они, – подражают департаменты. В этом следует обвинять не анархию, а тиранов нового сорта, возвышающихся над едва только освобожденной Францией. Из Парижа ежедневно исходят эти пагубные внушения. На всех стенах столицы можно прочесть афиши, призывающие к убийству, поджогам, грабежам, и роковые списки, в которые каждый день вносятся имена новых жертв. Как предохранить народ от страшной нужды, если столько граждан осуждены скрывать свое существование? Как дать Франции надежду на конституцию, если Конвент, который должен создать ее, ведет свои прения фактически под дамокловым мечом? Ради чести революции нужно прекратить все эти безобразия и провести различие между гражданской храбростью, не убоявшейся деспотизма 10 августа, и жестокостью, служившей 2 и 3 сентября немой и скрытой тирании».
Итак, принимая во внимание вышеизложенное, ораторы требуют учреждения комитета, которому следует:
1. Составить отчет о состоянии Республики и в особенности Парижа.
2. Представить проект закона против людей, призывающих к убийствам.
3. Отдать отчет в средствах и предоставить в распоряжение Конвента вооруженную общественную силу, взятую из всех департаментов.
В ответ на это предложение все члены левой стороны, состоящей из самых горячих членов нового собрания, поднимают крик и шум. Зло преувеличивают, уверяют они. Лицемерные жалобы, сию минуту изложенные, исходят из глубины темниц, в которые справедливо заперты подозрительные лица, уже три года готовившие междоусобную войну. Обжалование зла было неизбежно: народ находится в разгаре революции и обязан принять энергичные меры к своему спасению. Теперь эти критические минуты прошли, и заявлений, уже сделанных Конвентом, будет достаточно, чтобы унять смуты. Да и к чему чрезвычайная юрисдикция? Разве мало старых законов против призывов к убийствам? Не хотят ли таким образом учредить новый военный закон?
Те самые люди, которые требовали учреждения чрезвычайного суда 17 августа и совсем скоро после этого вынуждены были требовать революционного суда, восставали против закона, по их словам, кровавого!
– Кровавый закон, – восклицает Керсен, – когда я хочу именно предотвратить кровопролитие!
Однако противники с горячностью требуют отсрочки вопроса.
– Отсрочить подавление убийств, – возражает Верньо, – значит разрешить их! Враги Франции с оружием стоят на нашей земле, а вы хотите, чтобы французские граждане, вместо того чтобы сражаться, резали друг друга наподобие воинов Кадма[58].
Наконец предложение Керсена и Бюзо приняли и издали декрет о законе, каравшем призывы к убийству, и об организации департаментской гвардии.
Это заседание 24 сентября сильно взволновало умы; однако не были произнесены конкретные имена и обвинения оставались общими. На следующий день обе стороны сходятся, сохраняя вчерашнее озлобление; одна ропщет против изданных декретов, другая жалеет, что мало наговорила против разрушающей общественный строй фракции. Мерлен, некогда судебный пристав и муниципальный чиновник в Тионвиле, а потом депутат Законодательного собрания, где он отличился наряду с самыми завзятыми патриотами, – Мерлен, прославившийся своей храбростью и горячностью, просит слова. «На очереди, – говорит он, – стоит разъяснение вопроса, действительно ли в недрах Национального конвента существует, как меня вчера уверял Ласурс, фракция, желающая учредить триумвират или диктатуру. Нужно, чтобы или всякое недоверие прекратилось, или чтобы Ласурс указал виновных. И тогда я клянусь заколоть их перед глазами собрания». Ласурс в ответ на этот прямой запрос приводит свой разговор с Мерленом и снова намекает, не называя их, на честолюбцев, замышляющих возвыситься на развалинах уничтоженной королевской власти. «Это те самые люди, которые затеяли убийства и грабежи, – говорит он, – которые издавали приказы об аресте членов Законодательного собрания, которые указывают кинжалам на мужественных членов Конвента и сваливают на народ преступления, совершаемые по их же приказаниям. Когда настанет время, я сам сорву с них покров, который теперь лишь приподнял, даже если придется пасть под их ударами».
А триумвиров все-таки не называют. Осселен всходит на кафедру и, указывая на парижскую депутацию, членом которой состоит, заявляет, что против нее стараются возбудить недоверие, но она не настолько невежественна и не настолько испорчена, чтобы носиться с такими замыслами, как триумвират и диктатура; что он клянется в противном и просит, чтобы первый, кто будет уличен в подобных намерениях, был предан анафеме и смерти.
– Пусть каждый вслед за мною всходит на кафедру и делает то же заявление! – присовокупляет он.
– Да! – восклицает Ребекки, неустрашимый друг Барбару. – Да, такая партия, обвиняемая в тиранических замыслах, существует, и я ее назову: это партия Робеспьера. Марсель ее знает и прислал нас сюда за тем, чтобы противоборствовать ей.
