Жандармский корпус был сформирован только недавно из прежних солдат Французской гвардии, зачинщиков беспорядков 14 июля.
Наконец, Национальная гвардия не имела ни тех начальников, ни той организации, ни той преданности, как 6 октября 1789 года. Главный штаб ее, как мы видели, был сформирован заново. Множеству граждан опротивела служба, а те, кто еще не дезертировали, были запуганы яростью черни. Итак, Национальная гвардия, подобно всем государственным учреждениям, состояла из нового, революционного поколения. Она, как и вся Франция, делилась на конституционалистов и республиканцев. Весь батальон «Дочерей Святого Фомы» был предан королю, остальные относились к нему или равнодушно, или враждебно. Канониры, составлявшие главную ее силу, были решительно республиканцами. Трудность канонирской службы отпугнула от нее богатую буржуазию, поэтому пушки очутились в руках слесарей и кузнецов, а они разделяли чувства народа.
Итак, королю оставались восемь или девять сотен швейцарцев и один с небольшим батальон Национальной гвардии.
Читатели помнят, что со времени выхода Лафайета в отставку руководство над Национальной гвардией поочередно переходило от одного к другому из числа начальников легионов. В этот день оно выпало на долю командира Манда – военного, нелюбимого двором вследствие его конституционных убеждений, но внушавшего ему полное доверие своей твердостью, знанием дела и преданностью обязанностям. Манда, оказавшись главнокомандующим в эту роковую ночь, быстро сделал единственно возможные распоряжения.
Пол большой галереи, соединявшей Лувр с дворцом Тюильри, уже был разбит и содран на порядочном протяжении, чтобы преградить путь наступлению. Поэтому Манда не подумал защищать эту часть дворца, а все заботы свои обратил на дворы и сады. Несмотря на тревогу, гвардейцев собралось немного. Батальоны были не полны, и наиболее ревностные гвардейцы сами поспешили во дворец, где Манда выстроил их и разместил вместе со швейцарцами по дворам, садам и покоям. Кроме того, он поставил пушку во Дворе швейцарцев и пушки во Дворе принцев.
Пушки эти, к несчастью, были вверены канонирам Национальной гвардии, так что неприятель находился в крепости с самого начала. Но швейцарцы, исполненные усердия и преданности, наблюдали за канонирами, готовые при первом подозрительном движении завладеть пушками, а канониров выкинуть за ограду дворца.
Манда, сверх того, поставил несколько форпостов с жандармами под колоннадой Лувра и в ратуше. Но жандармские части, как мы сейчас упомянули, состояли из прежних солдат Французской гвардии.
К этим защитникам дворца следует еще прибавить толпу старых слуг престола, которые, вследствие преклонных лет или умеренности своих убеждений, не решились удалиться в эмиграцию и теперь, в минуту опасности, поспешно сошлись: одни – чтобы оправдать себя в том, что не уехали в Кобленц, другие – просто для того, чтобы умереть за своего государя. Они наскоро расхватали всё оружие, какое могли достать во дворце, и красовались теперь со старыми саблями, старыми пистолетами, привязанными к поясу платками; некоторые взяли лопатки и щипцы из каминов. Дело не обошлось без шуток даже в эту страшную минуту, когда двору надлежало вести себя серьезно. Это стечение бесполезных лиц не только не могло принести пользы, но еще производило неприятное впечатление на Национальную гвардию, смотревшую на них с недоверием, и лишь увеличивало и без того уже порядочный сумбур.
Все члены директории департамента собрались во дворце; тут же были добродетельный герцог Ларошфуко и Редерер, прокурор-синдик; Петион, которого вызвали, явился с двумя муниципальными чиновниками. Его заставили подписать приказ о том, чтобы силу встречать силой – и он подписал, чтобы не казаться сообщником инсургентов. Его присутствие во дворце радовало защитников, для которых выгодно было иметь заложником любимца народа. Собрание, узнав об этом, потребовало его к себе декретом; королю советовали не отпускать его, но это показалось ему недостойной мерой, и Петион беспрепятственно вышел из дворца.
Добившись приказа об отпоре силе силой, придворные начали излагать различные мнения о том, как его применить. В этом состоянии экзальтации умам должны были представиться множество сумасбродных идей. Одна между прочими отличалась большой смелостью и могла бы с большой вероятностью удаться: предупредить приступ и разогнать бунтовщиков, которых было еще не очень много, с марсельцами – не более нескольких тысяч человек. В эту минуту, действительно, предместье Сен-Марсо не всё еще собралось; Сантерр мешкал в предместье Сент-Антуан; один Дантон с марсельцами решились собраться в секции кордельеров и с нетерпением ожидали у моста Сен-Мишель прибытия остальных.
Энергичной вылазкой можно было разогнать их, и в эту минуту колебаний малейшая паника неминуемо помешала бы восстанию состояться. Манда предложил другой план, более верный и законный: дождаться марша предместий, но напасть на них в двух решительных пунктах, лишь только они двинутся. Он советовал броситься неожиданно на тех, кто выйдет на площадь ратуши, и сделать то же у Лувра с теми бунтовщиками, которые придут с Пон-Нёф, вдоль набережной Тюильри. С этой целью Манда приказал жандармам, поставленным у колоннады, дать пройти мятежникам и потом напасть на них с тыла, в то время как жандармы, стоявшие на площади Карусель, напали бы на них с фронта. Успех подобного распоряжения был почти несомненен. Коменданты различных постов, в том числе и ратуши, получили от Манда нужные приказания.
Мы уже видели, что в ратуше составился новый муниципалитет. Из прежних членов были оставлены только Дантон и Манюэль. Этому-то мятежному муниципалитету предъявляется приказ Манда. Муниципалитет тотчас же требует к себе главнокомандующего. Предписание это посылается во дворец, где никто еще не знает о новой коммуне. Манда колеблется, но все вокруг него и даже сами члены директории департамента, не зная о происшедшем и полагая, что не следует еще нарушать закон отказом, уговаривают его идти. Манда решается. Он сдает сыну, бывшему с ним, дворец, а также подписанный Петионом приказ об отпоре силе силой, и отправляется в муниципалитет. Было около четырех часов утра. Явившись в ратушу, он крайне изумляется, найдя там новую власть. Его окружают, допрашивают о данном им приказании, затем отпускают, но президент при этом делает выразительный жест – это смертный приговор. Несчастного хватают на выходе из залы и расстреливают тут же из пистолета. Тело его раздевают, обыскивают и, не найдя приказа, отданного им сыну, бросают его в реку, куда за ним скоро должно было последовать множество трупов.
Этот кровавый акт парализовал все оборонительные средства дворца, уничтожил всякое единство и помешал исполнению плана защиты. Однако не всё еще было потеряно, и восстание еще не вполне организовалось. Марсельцы, с нетерпением прождав жителей предместья Сент-Антуан, которые всё не являлись, начали даже думать, что дело не удастся. Но Вестерман, приставив шпагу к груди Сантерра, принудил его идти. Тогда одно за другим подошли все предместья, одни улицей Сент-Оноре, другие через Пон-Нёф и Пон-Рояль и через площадь Лувра. Марсельцы шли во главе колонн с бретонскими федератами, нацелив свои пушки на дворец. К великому множеству мятежников, количество которых ежеминутно возрастало, прибавилась толпа любопытных, так что неприятель казался еще более страшным, нежели был в действительности.
Пока вся эта толпа шла к дворцу, Сантерр поспешил в ратушу, чтобы выпросить себе назначение в главнокомандующие Национальной гвардией, а Вестерман остался с инсургентами руководить приступом. Следовательно, повсюду царствовала сумятица, невообразимая до такой степени, что Петион, который по условленному плану должен был бы сидеть дома под стражей, всё еще ждал этой стражи, долженствовавшей избавить его от ответственности. Он сам послал в ратушу напомнить об аресте, и наконец вокруг его дома поставили несколько человек, чтобы он казался арестованным.
