Будь у меня в руке меч, я пронзила бы его насквозь.

   — Я не хочу участвовать в убийстве женщины и мальчика, — сказала служанка. Заметьте, не короля и его матери, а женщины и мальчика.

   — А какой ещё возможен выход? — сказал один из солдат. — Оставить их здесь одних, без лошадей? Но йоркисты скоро найдут их.

Толбойз окинул меня зловещим взглядом.

   — Мы бы с удовольствием позабавились с этой женщиной, — сказал он.

Меня едва не стошнило от отвращения.

   — Я не допущу никакого насилия, — твёрдо возразила служанка. — Она была королевой.

Эта женщина проявляла задатки настоящей мегеры, но я готова была простить ей всё... кроме утверждения, что отныне моё королевское достоинство в прошлом.

   — Ну что ж, возьмём хотя бы то, что можно, — проворчал Толбойз, берясь за вьюки, где лежали все мои средства.

   — А как насчёт этих украшений? — спросил один из солдат, подходя ко мне и грубо хватая за руки. Прежде чем я смогла понять, что он собирается сделать, наглец уже стащил с меня кольца, включая и обручальное с замечательным рубином.

Чтобы не отстать от него, другой негодяй схватил меня за корсаж. Я хотела ударить его, но прежде чем успела это сделать, руки мне заломили за спину, порвали ворот моего платья и извлекли наружу золотое распятие, естественно порвав при этом цепочку. Меня, задыхающуюся от гнева и ярости, толкнули, и я упала. Эдуард попробовал было защитить меня, но сильная затрещина повергла его наземь, рядом со мной; он плакал от ярости.

   — Я прикажу отрубить вам головы, — взвизгнул маленький принц, повторив вслух то, о чём я думала, но негодяи, не обращая на него никакого внимания, принялись высыпать содержимое вьюков на землю.

   — Вы должны поделиться, и поделиться поровну, — заявила женщина, спасшая меня от насилия. — Дайте-ка мне посмотреть на это кольцо.

   — Оно стоит всех остальных вместе взятых, — сказал ей Толбойз.

Разгорелся спор, и в пылу ссоры они совершенно забыли о нашем присутствии. Я поднялась на колени и стала оправлять одежду, когда кто-то рядом шепнул:

   — Тсс, ваша светлость.

Это был молодой паж Комб; не принимая никакого участия в грабеже, он держался футах в двадцати от нас, рядом с лошадьми. Я не колебалась, хорошо сознавая, что под угрозой находятся не только наши жизни, но и моё целомудрие, почему бы мне в конце концов не употребить это слово, ведь я до сих пор имела интимные отношения лишь с двумя мужчинами. Я поднялась на ноги, схватила Эдуарда за руку и бросилась к смелому юноше.

   — Она убегает, — завопил кто-то, но я уже оказалась возле лошадей. К несчастью, Толбойз велел расседлать их, чтобы дать отдохнуть, а я, конечно, не могла ехать без седла, тем более с Эдуардом.

   — Скорее, позади меня! — крикнул Комб. У него был могучий конь, единственный осёдланный и взнузданный. Я подсадила Эдуарда, Комб протянул мне руку, и, подобрав юбки, чего не делала со времён девичества, я вскочила в седло, усевшись позади принца. Трудно было себе представить, как трое на одном коне могут ускакать от всадников, но раздумывать было некогда.

Погони, однако, не последовало. Мои верные слуги были заинтересованы не столько в моей особе, сколько в моих деньгах и драгоценностях, к тому же они недостаточно доверяли друг другу, чтобы часть из них могла отправиться в погоню, а другая — остаться сторожить награбленное. Ко всему я ещё подозреваю, что никто из них, даже этот верзила Толбойз, не имел достаточно смелости, чтобы убить королеву, поэтому в действительности они были даже рады моему бегству.

Это, естественно, не переменило тех чувств, которые я испытывала по отношению к ним. Я мечтала о том, чтобы их повесили, или, ещё лучше, повесили, затем пытали и четвертовали, а самое лучшее колесовали — всех, не исключая даже, женщин. Думаю, что Эдуард вполне разделял мои чувства, хотя он и был слишком мал для того, чтобы знать, как жестоко можно пытать и казнить человеческое существо.

Не думаю, что я заслужила порицания за свой гнев, за желание отомстить. Эти люди были моими слугами. Я относилась к ним с неизменной добротой и ожидала, что они с готовностью рискнут своей жизнью ради меня и моего сына, ведь мы тоже готовы были рисковать жизнью ради всего королевства, а стало быть, ради них и тех, кто им дорог. Я всегда старалась, и дала тому уже много примеров, рассматривать каждый вопрос с двух сторон. Я могла бы смириться с тем, что эти люди, прожив рядом со мной несколько дет, были недовольны своим положением и, отчаявшись, решили покинуть меня. Я могла бы если не простить, то хотя бы понять это. Но за то, что они назвали своего короля ублюдком, я бы никогда не смогла их простить. Даже если он и был таковым.

Я могла бы, возможно, понять их намерение убить принца и меня, ведь мёртвые хранят молчание. Если бы нас погребли на Вересковой пустоши, то наши тела так никогда бы и не нашли, мы просто исчезли бы во время своего бегства. В этом преступлении наверняка обвинили бы какую-нибудь банду йоркистов. Что до насилия, которым мне угрожали, то, полагаю, в аналогичной ситуации этим не угрожают разве что какой-нибудь страхолюдине, на которую не польстится самый последний мужчина. Я стойко перенесла бы уготованную мне участь, как вынуждена была сделать это в другом случае.

Но я забегаю вперёд. Это я могла тоже бы понять. Но быть так нагло ограбленной, лишиться всего, что я имела, вплоть до моего свадебного кольца... а свадебное кольцо было едва ли не самым драгоценным моим достоянием! Нет, нет, я не стану извиняться за то дьявольское желание отомстить, которое поглощало всё моё существо.

Между тем наше положение оказалось опаснее, чем когда-либо. Трое на одной лошади — женщина, юноша и ребёнок, — у нас не было никакой надежды: первая же банда йоркистских мародёров, с которой мы столкнёмся, захватит нас в плен. Я оставалась прекрасной женщиной, но никто в сложившихся обстоятельствах не заподозрил бы во мне королеву, поэтому любой мужчина непременно подумал бы о насилии — и от него было бы труднее отделаться, чем от Толбойза. К тому же хватало и другого рода трудностей, и не последняя из которых — сидеть на костлявом хребте животного в лёгком летнем платье. Как только стало ясно, что Толбойз не преследует нас, я соскользнула на землю и пошла пешком, тем более что бедное перегруженное существо могло идти лишь шагом, наравне со мной. И ко всему ещё у нас не было никакой еды.

Всё это очень удручало мастера Комба, который чувствовал себя ответственным за меня, а это весьма тяжёлое бремя для четырнадцатилетнего юноши. Я постаралась убедить его, что он сделал всё, что мог бы сделать любой мужчина на его месте, но он продолжал тяжко вздыхать. В своих записках я предельно откровенна, поэтому признаюсь, что, когда мы остановились на ночлег, я принялась обдумывать различные способы отвлечь его — а заодно и мои мысли — от нашего бедственного положения и вознаградить юношу за отвагу и верность, но этим и ограничилась. Мы испытывали непереносимую усталость, голод и жажду, к тому же были очень грязны, а всё это не способствует желанию; в довершение всего бедный парень благоговел и трепетал передо мной.

Мы провели трудную ночь, терзаемые самыми безутешными мыслями. Но на следующий день в небе сверкало солнце и мы прибыли в Экслхолл.

Мой дом оказался в полнейшем беспорядке. Накануне здесь побывал отряд йоркистов и, не найдя меня, поехал дальше. Таким образом, нет худа без добра: измена Толбойза и вызванная этим задержка спасли меня от пленения. Однако йоркисты могли в любой момент вернуться, поэтому мы наспех перекусили, помылись и переоделись во всё чистое, прежде чем отправиться в путь. Вот тогда-то я и предложила Джону Комбу быть моим пажем, и эту честь он с благодарностью принял. Я полагаю, что мы оба думали о будущем, ибо он оказался пригожим малым.

Последовало длительное и трудное путешествие через уэльские горы, прежде чем мы смогли достичь приморской крепости Харлех. Заняло это путешествие более недели и по сравнению с ним наше бегство из Нортгемптона казалось просто увеселительной поездкой. Солдаты из моего эскорта и фрейлины во главе с Байи были полностью мне верными, и, едва достигнув Уэльса, мы оказались среди друзей. Довольно часто нас окликали смелые горцы, вооружённые и бородатые; на этот раз я была в полном облачении королевы, разве чуть-чуть недоставало драгоценностей, и, узнав меня, горцы кричали «ура», падали на колени и клялись, что по первому же моему слову двинутся на Лондон, чтобы спасти короля. Это обнадёживало, хотя я и пребывала в полной растерянности, ибо не имела ни малейшего понятия, жив или умер мой муж, царствует он или низложен. Никто из горцев этого тоже не знал. Поэтому я стремилась поскорее достичь Харлеха, где и оказалась в конце месяца.