Удалившись в сельскую глушь, она родила чудесного мальчика, но через два месяца снова оказалась в тягости. Эти волнующие события отняли у неё целых два года. Но весной 1454 года я терзалась, с одной стороны, беспокойством за здоровье и безопасность своего сына, с другой стороны, досадой, что мне так и не удалось стать регентшей. Появившись со своей дочерью в Вестминстере, Жакетта дала понять, что они были бы рады принять моё предложение.

Я сразу догадалась в чём дело: хотя сама Жакетта и продолжала рожать детей с однообразной регулярностью, она опасалась за здоровье своей дочери, которой, едва её утроба опустошалась, неугомонный муж тут же заделывал нового ребёнка. Мне, однако, было трудно понять, почему женщина должна опасаться подобного, ибо мне лично не слишком-то повезло в этом отношении. Тут самое время вспомнить, какого труда мне стоило затяжелеть и то, что я разрешилась от бремени в самый разгар политического кризиса, который мне удалось преодолеть, лишь пожертвовав дорогим Эдмундом. С того времени, как я абсолютно безуспешно пыталась растормошить Генриха, то есть с предыдущего марта, я была лишена того, что можно назвать истинным утешением. Подобное воздержание показалось бы длительным любой женщине, особенно такой, в чьих жилах струится не только голубая, но и алая кровь.

И всё же мне очень хотелось, чтобы Белла стала моей фрейлиной. Она была молода, в то время как все мои фрейлины уже начали стареть, и столь же умна, сколь хороша собой. Казалось, что единственное её желание — угодить мне. И у неё было двое мальчиков, один чуть постарше, другой чуть помоложе моего дорогого Эдуарда. Я уже воображала себе, как они станут вместе играть — и как вырастут настоящими паладинами, исполненными величайшего мужества.

Белла оказалась сама прелесть. Через несколько дней после того, как она вступила в мою свиту, я освободила бедную старую Байи от обязанности спать со мной — она так ужасно храпела — и заменила её своей молодой подругой. Я не хочу вдаваться в подробности наших отношений, замечу только, что женская любовь куда благороднее мужской, которой она, однако, ничуть не уступает в силе чувственности. Я употребляю слово «любовь» в самом земном её смысле. Белла не любила меня духовно: для неё я была лишь ступенью, ведущей к более высокому положению. И я не любила Беллу духовно: она служила мне утешением во времена испытаний и лишений. Я хотела её, и она не решилась отвергнуть объятий своей королевы.

Желания наши, в ту пору женщин ещё очень молодых — мне всего двадцать четыре, а Белле семнадцать, — были ограничены, зато каждая из нас высоко ценила красоту другой. Что ещё важнее — мы были подругами. Так, по крайней мере, я думала. Надеюсь, что не заслужу порицания, сказав, что теперь дружба представляется мне очень ненадёжной опорой.

Эти развлечения помогли мне скоротать долгое унылое лето, и наконец я увидела, что уже падают листья. Вместе со своими фрейлинами я очень скромно отпраздновала Рождество и передала свои добрые пожелания всё ещё находившемуся в заключении Эдмунду. Я молилась — безо всякой надежды, что мои молитвы будут услышаны Небом, но произошло чудо: они были услышаны.

27 декабря в мою комнату неожиданно вошёл Уэнлок. Я вместе с Беллой ползала на четвереньках, играя с детьми, но, едва взглянув на его лицо, поняла, что мне не следует досадовать на его вторжение.

   — Ваша светлость, — сказал он, — сегодня его светлость отправил свои пожертвования в здешний Вестминстерский собор. А также в Кентербери.

Я уставилась на него, не в силах ничего понять. Белла захлопала в ладоши.

Мы тотчас же собрались и поехали в Виндзор. С Эдуардом на руках я дрожа вошла в королевскую опочивальню.

Генрих сидел на постели, а вокруг него толпились слуги, а также несколько священников.

   — О Мег, — сказал он, — как хорошо вы выглядите!

   — Ваша светлость... — Подойдя ближе, я протянула ему ребёнка. — Это наш сын, принц Эдуард.

   — Да ну! — только и произнёс Генрих.

   — Он очень похож на своего отца, ваша светлость, — заметила Белла. Разумеется, она сопровождала меня, так как мы были неразлучны. Мне её слова показались несколько двусмысленными, но Генрих истолковал их наиблагоприятнейшим образом.

   — У него мои глаза, — сказал он.

   — Не подержите ли вы своего сына, ваша светлость? — спросила я.

   — О, охотно, мадам. — Он приласкал моего малыша. — Стало быть, Господь всё же благословил нас!

Было 30 декабря, и мне подумалось, что отныне всё в мире будет прекрасно. Однако оказалось, что это не так.

Как легко догадаться, мы тотчас же оповестили о выздоровлении его светлости всё королевство.

Для начала мы пригласили епископа Уэйнфлита и настоятеля монастыря Святого Иоанна посетить Генриха и убедиться в его выздоровлении. Что они и сделали, объявив затем, что нашли его совершенно здоровым.

Вообще говоря, трудно представить себе что-либо; более удивительное, чем болезнь Генриха. Он решительно ничего не помнил ни о том, что случилось, ни о том, что с ним делали врачи с августа 1433 года, хотя на его теле всё ещё оставались следы применявшихся ими методов «лечения». Невзирая на то, что мы всё время заботились о его кормлении, он очень ослаб от постоянного недоедания, а потому несколько недель не мог пройти даже двух-трёх шагов, и неудивительно, ведь Генрих пролежал в постели так долго. Но кроме вполне естественной слабости и пролежней, ничто не свидетельствовало о перенесённой им тяжкой болезни.

После того как прелаты удостоверились в выздоровлении Генриха, призвали лордов, и как бы раздосадованы те не были, им пришлось признать: король вполне здоров — и душевно и телесно. Тем временем я поручила Уэнлоку подготовить все необходимые бумаги, чтобы его светлость подписал их, как только сможет держать в руке перо. И всё же я вынуждена была водить его рукой, так как боялась упустить время.

Король, с моей помощью, подписал четыре главных декрета: о завершении регентства Йорка, о снятии Буршье с поста лорда-канцлера. — даже мне не по силам лишить его сана архиепископа, — об освобождении Сомерсета из Тауэра и, самое важное, о присвоении принцу Эдуарду титула принца Уэльского. Этот последний декрет подтверждал не только отцовство Генриха, но и право принца стать следующим королём Англии. Удручённый Йорк не мог оспаривать волю короля, только перевёл взгляд с кресла, где, подпираемый подушками, сидел Генрих, на кресло, где сидела я с принцем Эдуардом на коленях, и его глаза сверкнули сталью: он не сомневался относительно авторства декрета, лишившего его власти. Однако герцог принуждён был подчиниться и, покинув Виндзор, отправился на север, в Йоркшир, в свой замок Сэндал. За ним последовали и Невилли, столь же удручённые внезапной переменой в своей судьбе.

В Вестминстер вернулся Сомерсет. Он приветствовал короля, опустившись на колено, возблагодарил Небо за его выздоровление и достаточно скоро нашёл возможность остаться со мной наедине и стиснуть меня в своих объятиях.

   — О Мег, Мег, — шептал он, целуя мою шею и ушко, одновременно упоительно лаская меня под нижней рубашкой, — я уж было отчаялся.

— Никогда не отчаивайся, Эдмунд, — подбодрила я его. — Но... всё это может повториться. — В смятении он откинул голову, и его щёки стали пепельно-серыми. — Никто не знает ни причин этой болезни, ни даже каковы её симптомы, — заметила я, — а, следовательно, неизвестно, как её лечить. Навряд ли умственные способности Генриха улучшатся с годами.

   — Что же делать?

   — Именно это нам и следует решить прежде всего. Конечно же, при первых признаках возвращения болезни мы должны быть готовы действовать в своих собственных интересах.

Не приходилось сомневаться, что, если болезнь Генриха повторится, парламент снова передаст регентство Йорку, поэтому было трудно решить; что именно нам следует предпринять. Главной моей, заботой, естественно, оставалось продержаться до того времени, когда Эдуард достаточно подрастёт, чтобы взять в свои руки бразды правления. Но я знала, что, как бы быстро ни развивался мой сын, — а я намерена была ускорять этот процесс всеми возможными способами, чтобы он опередил всех принцев, какие только есть в мире, постигнув и воинское мастерство, и искусство политики, — пройдёт двенадцать и даже более лет, прежде чем он сможет управлять государством.