Думаю, что моё долготерпение и настойчивая решимость во что бы то ни стало выбраться из трясины отчаяния, в которую меня столкнули, заслуживают всяческого одобрения. Просто удивительно, что я не принялась рвать на себе волосы и не попыталась соблазнить одного из моих пажей.

Вместо всего этого я продумывала, как мне действовать. И когда в феврале следующего года к Генриху возвратился рассудок, я тотчас же явилась к нему с бумагой и пером, строго предупредив, чтобы без моего позволения к нему не пускали решительно никого.

   — У нас много Дел, мой милый, — сказала я королю, вытирая пот с его горячего лба. — Страна находится в плачевном состоянии. — Признаюсь, это было не совсем так. Благодаря решительному правлению Йорка дела обстояли лучше, чем прежде. Но я не сомневалась, что могу править ещё лучше.

— Который час? — спросил мой злосчастный муж.

   — Поздний, — ответила я. — Но эти декреты нуждаются в срочном подписании.

   — А какой сегодня день недели? — робко поинтересовался он.

Было воскресенье, но я хорошо знала, что если Генрих узнает об этом, то в течение добрых двенадцати часов не сможет заниматься никакими делами.

   — Пятница, мой милый, — заверила я его. — Лучше покончить со всеми делами сегодня, чтобы весь уик-энд вы могли посвятить своим молитвам. — Я протянула ручку и положила перед ним первый лист бумаги.

   — А какой сейчас месяц? — спросил король.

   — Февраль, мой милый. И, не дожидаясь вашего следующего вопроса, скажу, что сейчас тысяча четыреста пятьдесят шестой год от Рождества Христова. Пожалуйста, подпишите эти бумаги...

Он наконец поглядел на них.

   — Они все написаны вашей рукой, моя куколка.

   — Вполне естественно, мой любимый. Это очень важные документы.

Он прочитал их все до одного.

   — Но мы уже это делали, — жалобно произнёс он. — И без всякого успеха.

   — Что отнюдь не является причиной, не позволяющей нам одержать успех на этот раз.

Подписанные Генрихом декреты были направлены в парламент, где вызвали обычный переполох. Меня неприятно удивило, что даже Букингем стремится к компромиссам. В результате Йорк, хотя и лишился регентства, остался членом совета, тогда как Буршье по-прежнему был на должности канцлера. Что же я выиграла? Последовала бурная ссора, и впервые в жизни Генрих допустил резкие выражения по отношению ко мне. Точнее говоря, он прокричал:

— Фи, и ещё раз фи, женщина. Да вы настоящая возмутительница спокойствия!

Ну и ну! На меня ещё никто никогда не кричал. А ведь я только заботилась о будущем сына. Забрав с собой Эдуарда, я уехала в принадлежавший мне дом в Татбери, где провела целый месяц, развлекаясь вместе с Беллой и занимаясь охотой, не забывая одновременно и о воспитании принца.

Я предполагала, что Генрих, как только минует эмоциональный кризис, пошлёт за мной, однако он не послал. Вместо этого он отправился в одно из своих паломничеств, не обращая внимания на все шире распространяющиеся слухи о том, что король и королева живут отдельно. Поэтому, прождав несколько недель, но так и не получив приглашения, взяв с собой принца, я отправилась в Честер. Эдуард был уже не только принцем Уэльским, но и графом Честерским, а Честер, пожалуй, не уступает Уэльсу, и я хотела представить графа жителям его графства. Поездка туда очень меня обнадёжила. Грубоватые, но послушные честерцы горячо приветствовали графа и его прекрасную мать. В своём стремлении поцеловать край моего платья или притронуться к моим башмачкам эти люди едва не затоптали меня. Я была очень рада, тем более что заметила: почти все здешние мужчины носят лук или меч, а некоторые и то и другое. Тут жили прирождённые воины... и все они любили свою королеву. Подобное тёплое отношение следовало поддерживать.

Генрих призвал меня к себе в августе, и я отправилась из Честера в Ковентри, где меня ждала королевская кровать. Король держался так, будто совершенно забыл о нашей ссоре, а зная, как неустойчив его рассудок, можно было предположить, что это и на самом деле так. В Ковентри приезжало теперь много людей, в том числе и те, кто весьма меня интересовал, и я убедила Генриха в октябре созвать там парламент. Он подчинился. Оставался ещё месяц, и всё это время я проводила, обсуждая дела с теми лордами, которые меня поддерживали. Букингем, хотя и продолжал проявлять склонность к компромиссам, — я не могла не чувствовать, что после происшедшего в Сент-Олбансе, после смерти сына, он стал ощущать полное превосходство над собой Йорка как солдата, да к тому же находился под отрицательным влиянием Буршье, — так вот, несмотря на всё это, и его увлекло с собой общее течение. Октябрьское заседание парламента стало нашим триумфом. Я добилась снятия Буршье с поста канцлера и замещения его Уэйнфлитом, Йорк же был отправлен вице-королём в Ирландию. Теперь вся власть сосредоточилась в моих руках, и я была полна решимости удержать её, упрочив своё положение.

Наипервейшей моей заботой стало создание партии, более многочисленной и могущественной, чем партия Йорка. Этим я и занялась, но в самом же начале мне был нанесён тяжёлый удар. Естественно, я предполагала, что единокровные братья короля станут краеугольными камнями моего могущества. И я не ошибалась в оценке их способностей. Но 3 ноября неожиданно умер Эдмунд Тюдор.

Когда умирает ваш сверстник, родственник он вам или не родственник, приходится невольно задумываться. Но что тут можно поделать? Эдмунд Тюдор, граф Ричмондский, подхватил какую-то ужасную болезнь и был стремительно унесён смертью, что никто из нас и опомниться не успел, даже его жена. Бедная маленькая Маргарита, всего тринадцати лет от роду, ждала ребёнка. Нельзя не. заметить, что тринадцать лет — слишком юный возраст, чтобы переносить тяготы беременности, хотя я сама мечтала подвергнуться этому испытанию будучи лишь годом старше. Но в дополнение к этому испытать ещё и муки вдовства — это уж чересчур тяжело для тринадцатилетней девушки.

В довершение всего она стала богатейшей наследницей Англии, и любой нуждающийся в деньгах странствующий лорд мечтал уловить её в свои сети. В её же собственных интересах я отправила Маргариту в один из принадлежащих ей замков, в Пемброк, надеясь, что там она сможет благополучно подождать, пока я сделаю для неё всё необходимое. 28 января у неё родился сын, которого она назвала Генри. Поразительно, что из всего Ланкастерского Дома остались в живых только этот ребёнок и я.

Но я забегаю вперёд. Как я уже сказала, у меня были свои планы относительно Маргариты Тюдор. В тот же год я выдала её замуж за младшего сына Букингема Генри Стаффорда.

Между тем двор оставался в Ковентри. Лондонцы подвергали меня таким злобным нападкам, что мне претило даже приближаться к Лондону — разве только для того, чтобы спалить этот мерзкий город дотла. Говоря о дворе, я имею в виду прежде всего себя и принца Уэльского. Как только потеплело, Генрих отправился в очередное паломничество. Из Стаффорда он поехал в Коулсхилл, затем поочерёдно посетил Честер, Шрусбери, Лестер, Кенилуорт, Херфорд и лишь в сентябре вернулся в Ковентри. Я была рада его долгому отсутствию. Становилось очевиднее и очевиднее, что он проявляет всё меньше интереса к своим королевским обязанностям, я уже не говорю о супружеских. Если бы только было возможно избавиться от Буршье и вместо него назначить архиепископом Кентерберийским Генриха, то он, я нисколько не сомневаюсь, стал бы одним из наиболее знаменитых людей своего времени. Конечно, он и так знаменит. Но по другим причинам.

Осмелюсь сказать, что всё это время я правила не без успеха, испытывая глубокое внутреннее удовлетворение. Никакой правитель, разумеется, не может угодить всем. Но я, по крайней мере, привела в некоторый порядок финансы, настаивая на строгом взыскании всевозможных пошлин и налогов, кроме того, устроила множество браков среди молодой знати, с каждого такого брака получая некоторый доход. Но боюсь, что я стала ещё более непопулярной. Англичане, кажется, неодобрительно относятся к женщинам, которые проявляют неподобающий, по их мнению, интерес к деньгам. В этом недавно убедилась и Белла. Проблем, таким образом, хватало, а тут ещё какой-то безмозглый французский капитан совершил рейд на Сандвич и сжёг порт. Чернь, разумеется, обвинила меня в этом происшествии. Я пришла в бешенство и тотчас же отправила разгневанное послание дяде Шарлю, который ответил, что ничего не знает о случившемся, причём, возможно, совершенно правдиво ответил, ибо и в самом деле не имел ни малейшего представления о происходящем в его королевстве, а уж тем более за его пределами, и свалил всю вину на пиратов.