Разумеется, мне довольно часто приходилось иметь дело с самим Буршье; но обычно я сообщалась с ним через Уэйнфлита, который, как и всегда, являлся источником несокрушимой силы. Главным моим помощником был Букингем и постепенно он стал столь же близок мне, как Суффолк и Сомерсет. Разумеется, я имею в виду только политику. Стаффорд не относился к числу тех мужчин, с которыми я могла бы разделить своё ложе. Да, он был достаточно красив и, возможно, искушён в любви. Но в нём отсутствовала даже искра того огня, который я прежде всего ценю в мужчине. Он старался, насколько возможно, выполнять мои желания как королевы, но всегда занудно твердил о необходимости соблюдать равновесие, угождать большинству и, что более всего меня раздражало, поддерживать добрее отношения со своим родственником Ричардом Моркским.
Как, спрашивается, может дружить со змеёй мангуст? Но Букингем упорствовал в своих стараниях и в скором времени нашёл себе союзника, бороться с которым было трудно, — самого короля.
В январе 1458 года Генрих наслаждался, если такое слово в данном случае применимо, одним из тех периодов относительной ясности рассудка, которые всегда сопровождались переоценкой его возможностей и способностей. Я всегда считала возможности короля безграничными при условии, конечно, что он наделён достаточной силой воли, чтобы безжалостно подавлять всякую оппозицию. Я была бы совершенно счастлива, обладай Генрих подобной силой воли, особенно если бы он проявил мужскую силу по отношению ко мне; я бы приветствовала решительное с собой обращение, ибо, говоря откровенно, вот уже три года после смерти Сомерсета ни один мужчина не осёдлывал меня. Никто даже и не делал такой попытки. Три года! Когда тебе уже далеко за двадцать, нет ничего хуже, чем проводить ночи в одиночестве. Когда же на пороге уже тридцать, а ведь мне оставалось всего два года до тридцатилетия, окончание юности представляется, настоящем женщине грозовой тучей в небесах будущего.
В течение короткого времени Генрих, однако, проявлял некоторое мужество, пусть и не в моей постели. В январе он созвал в Беркампстеде, королевском поместье, расположенном в нескольких милях северо-западнее Лондона, заседание Большого совета.
— Мы должны положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда, — объявил он.
Я хочу, чтобы всем было совершенно ясно: идея этой затеи принадлежит Генриху, а не мне, да и всё последующее — дело его рук. В дополнение ко всем своим умственным и физическим недостаткам мой возлюбленный муж обладал, если можно так выразиться, очень избирательной памятью: помнил только то, что хотел помнить. Разумеется, он уже забыл, что однажды созывал Большой совет. Это произошло в 1447 году, причём в месте, где король мог управлять событиями; там был арестован герцог Хамфри Глостерский, которого в скором времени нашли мёртвым. Генрих, возможно, и забыл об этом, в отличие от кузена Ричарда, который, хотя и явился на вызов, но не один, а в сопровождении Невиллей и вооружённого отряда, достаточно многочисленного, чтобы его можно было назвать армией. Что ещё показательнее, он не остановился в апартаментах, отведённых для него королём, а вместе со своими людьми отправился в Лондон, где мог быть уверен в тёплом приёме и полной безопасности. Излишне упоминать, что сам Генрих располагал большой армией, расположенной в Беркампстеде, и поэтому казалось, что мы накануне возобновления военных действий.
Что до меня, то должна признаться, такой путь был бы для меня идеальным и позволял в самом деле «положить конец всяким проявлениям враждебности раз и навсегда». В мои планы не входило доверить наши силы на будущем поле сражения сомнительной стратегии Букингема или тем более короля. Я всё время помнила об Орлеанской Деве и намеревалась, в случае прямого столкновения, сама надеть доспехи. Но Генрих испортил всё, что только мог. Он действовал втайне от меня, поэтому я не знаю, замышлял ли он устрашить йоркистов превосходством своих сил, но когда понял, что ему не удастся заманить их в западню, то возвратился к своему излюбленному времяпрепровождению: ничего не предпринимал, только молился.
Другие более активно стремились к примирению. Между двумя лагерями, особенно между Букингемом и архиепископом Буршье, шли усиленные переговоры. Всё это время я была беспомощна. Понимая, что не смогу добраться до Йорка, пока он остаётся в Лондоне, я думала только о том, как бы его оттуда выманить. Но прежде чем я успела прийти к какому-нибудь решению, ко мне явились Генрих и Букингем, вместе с которыми был и архиепископ, и сказали, что переговоры увенчались полным успехом: обе стороны полностью примирились. 25 марта, в день Благовещения, нам всем предстояло присутствовать на благодарственной службе. Не успела я ещё хоть как-то свыкнуться с этой потрясающей новостью, как мне нанесли другой удар. Сия знаменитая служба должна была состояться ни в нашем Вестминстерском аббатстве, ни в безопасной уединённости Беркампстедской церкви, а в лондонском кафедральном соборе Святого Павла, в самом сердце города. И естественно, в окружении черни.
Я решила, что нас очень ловко провели и мы будем арестованы или, ещё того хуже, разорваны на куски голодными подмастерьями. Но мне так и не удалось отговорить короля от задуманного. Благодарственная служба представлялась ему величайшим счастьем в жизни, к тому же обе стороны поклялись своей честью. Подумаешь, поклялись честью! Я хотела бежать, но поняла, что если так и поступлю, а Генрих всё же осуществит свой нелепейший план, то поскольку Букингему, молодому Сомерсету, молодому Клиффорду и всем ланкастерским лордам было велено сопровождать короля, я не смогу получить какой бы то ни было поддержки. Оставалось только готовиться умереть с достоинством. Я облачилась в самые лучшие свои одеяния, приказала Белле всё время держаться рядом со мной, чтобы мы могли умереть в объятиях друг друга, и, оставив принца Уэльского — я не сомневалась, что он вскоре станет сиротой, — на попечение Байи, отправилась вместе с королём в город.
Всем известна притча о том, как пророк Даниил оказался в львином логове. Уверяю вас, что пророк не испытал и малой толики тех чувств, которые испытывала я, проезжая на своей кобылке по булыжным мостовым меж собравшейся по обе стороны улиц толпы. Многочисленные зеваки молча взирали на нас. Наверное, это не самое худшее, ведь они могли требовать нашей крови. Генрих держался со всем своим не слишком впечатляющим величием. Как можно более величаво старалась держаться и я, восседая на своей кобылке в высокой остроконечной шляпе-хеннине, в развевающемся хуппеланде, в сверкающих золотых драгоценностях, глядя налево и направо с самым уверенным, какой только могла изобразить, выражением. Думаю, что это производило должное впечатление.
На протяжении всего пути никто не бросил в нас ни одного камня, и мы благополучно достигли собора Святого Павла. Здесь нас ожидали йоркисты, множество вооружённых людей. Я предположила, что уготованные нам испытания только-только начинаются. Но когда мы спешились и приготовились войти в собор, случилось нечто, чего я никак не ждала. Вся последующая комедия, очевидно, была устроена королём и архиепископом — при горячей поддержке Букингема и Йорка... Но_эти обманщики ни словом меня не предупредили. И вот под звуки фанфар король и Буршье поднялись по ступеням. Ко мне тут же подошёл Йорк и предложил руку, мне ничего не оставалось, как возложить свою руку на его, и мы в свою очередь также поднялись по лестнице — ни дать ни взять двое возлюбленных. Быстро оглянувшись, я увидела, что за нами следует целая процессия пар, каждая из них состояла из одного ланкастерца и одного йоркиста, которые держались за руки. Улыбнувшись мне, кузен Ричард сказал:
— Ну, теперь-то, ваша светлость, я уверен, что все наши беды позади.
Этот человек был то ли недоумком, то ли лжецом; я подозреваю, что и тем и другим. И он имел возможность добиться решительного преимущества. Достаточно одному единственному agent provocateur[27], переодетому приверженцем Ланкастерского Дома, напасть на йоркиста, как тотчас же разразился бы бунт, а когда лондонская чернь начинает бунтовать, проходит не один день, прежде чем наконец водворится порядок. Большинство присутствующих были йоркистами, и мы находились в их гуще. Самые чёрные дела могли бы совершиться, и никто не смог бы показать пальцем на герцога, оставшегося в живых вместе со своими приспешниками; при таких обстоятельствах он смог бы спокойно водрузить на свою голову корону убитого короля.
