Всё это, разумеется, была полная чушь. Мой переезд в Онфлёр в Англии восприняли как начало вербовочной кампании перед вторжением. В какой степени это был тайный план и в какой степени в его осуществлении принимал участие кузен Луи, я не могу сказать с достаточной достоверностью. Однако, пока я всё ещё находилась в Онфлёре, на севере Англии началось восстание под предводительством некоего Робина Ридсдейла, бандита, о котором ходили самые невероятные истории, тем более что его путали с другим легендарным бандитом, якобы жившим в царствование Ричарда Львиное Сердце.

Этот Робин, судя по многочисленным о нём отзывам, был первостатейным негодяем, но весьма способным солдатом. Эдуард Марчский, который всё с той же неутомимостью предавался любовным похождениям, — говорили, будто он не смог лично принять участие в сражении, потому что подцепил триппер, — отправил на подавление восстания Герберта, новоявленного графа Пемброкского, вместе со своим тестем. 26 июля две армии встретились в Эджкоте, и, ко всеобщему изумлению, Герберт и Риверс потерпели поражение.

Нетрудно себе представить, в какой восторг я пришла от этих новостей, хотя меня и огорчила безвременная гибель отца Беллы и, естественно, мужа Жакетты. Результат этого восстания поверг в смятение все европейские дворы. Эдуард Марчский, очевидно успевший подлечить свои причиндалы, собрал армию и вместе с Уориком и Кларенсом поспешно направился на север. Робин Ридсдейл был, как и следовало ожидать, разбит и исчез со сцены. Что же оказалось во всём этом нового? А только то, что по Европе разнёсся слух, будто Марч и сам пленник в руках своего брата и кузена. Поговаривали также, будто восстание Робина объясняется отнюдь не приверженностью делу Алой Розы, а происками Уорика, вознамерившегося выманить Эдуарда из столицы, где он пользовался популярностью. И ещё, будто Риверса казнили не сами ланкастерцы в отместку за то, что вся его семья переметнулась к их врагу, а по приказу самого графа, который хотел таким образом отделаться от одного из мерзейших сторонников Эдуарда. Самым зловещим событием для Эдуарда Марчского стало то, что, как бы в подтверждение этих слухов, герцог Кларенс женился на дочери Уорика — Изабелле.

Всё это было Настоящей сенсацией, но я по-прежнему ошибочно считала Уорика куда более опасным врагом, нежели Марча. А Марч между тем оказался достойным противником для двух заговорщиков, хотя одним из них и был великий Уорик, и в скором времени возвратил себе и свободу и власть, создав, правда, в королевстве неустойчивое положение. В свете этих событий я была скорее огорчена, чем обрадована, узнав, что в Линкольншире началось восстание в поддержку дела ланкастерцев, во главе которого стоял сэр Роберт Уэллс. Восстание это удалось быстро и без усилий подавить, и Уэллс, а также ещё несколько добрых малых лишились голов.

Но и это восстание имело свои последствия. Перед тем как казнить Уэллса, Эдуард, очевидно, получил от него признание, которое позволило ему обвинить Кларенса и Уорика в измене. Это признание, заметьте, последовало от человека, провозглашавшего, будто действует от моего имени, но он, видимо, знал гораздо больше о том, что происходит в Англии, чем обо мне и моих планах. Уорик и Кларенс, немедленно объявленные изменниками, вынуждены были бежать из королевства. Все эти события произошли в конце марта 1470 года. Было совершенно ясно, что беглецы могут отправиться только во Францию, но не в Бургундию. В скором времени в своём Сен-Мишеле я получила известие, что они высадились в устье Сены, ибо их не допустили даже в Кале, комендантом которого всё ещё числился Уорик.

Я пребывала в убеждении, что Уорик наконец-то справедливо покаран самим Небом, и только сожалела о том, что кузен Луи наверняка предоставит ему убежище, чтобы иметь в рукаве козырнуло карту на случай, если Эдуард Марчский задумает вторгнуться во Францию. Но во всех этих событиях я не видела ничего благоприятного для себя и своего сына.

Тем более изумлена я была, когда ко мне прискакал гонец от французского короля с приглашением принцу Эдуарду и мне прибыть в Амбуаз... чтобы обсудить реставрацию Ланкастерского Дома.

Сначала я почувствовала, что меня призывают словно какого-то вассала для услужения своему господину и повелителю. Но, дочитав послание до конца, поняла: я непременно должна поехать.

Следует вспомнить, что наступил уже июнь 1470 года. За три месяца до этого я отпраздновала, если только это слово здесь применимо, моё сорокалетие. Есть ли на свете женщина, которая равнодушно переступает через этот возрастной порог? Ощущать себя тридцатилетней женщиной уже достаточно неприятно. Не то чтобы мой страсти остыли, скорее — напротив. Джон Комб, уже двадцатичетырёхлетний мужчина, в последние шесть лет лучше, чем кто-либо другой, исполнял обязанности моего мужа.

Ничуть не увяла и моя красота. Я могу утверждать это, не рискуя навлечь на себя обвинение в ложном тщеславии. Груди мои чуть-чуть располнели, талия немного раздалась, бёдра слегка округлились, но заметить это можно было только в постели. Точно так же и случайные седые волоски на моём теле удавалось разглядеть, только если я раздевалась догола, и во всяком случае я их быстро выщипывала. Что до всего остального, то я охотилась не менее энергично, чем в молодости, поглощала столько же еды и питья. Но если тридцать лет означают конец молодости, то сорок лет символизируют начало старости. Будущее вдруг перестаёт казаться безграничным. И следует поспешить сделать всё, что надлежит. В противном случае появляется пассивное смирение. Таков был мой удел в последние шесть лет; создавалось впечатление, будто с каждым днём рождения меня всё глубже засасывает бездонная трясина, откуда уже нет спасения. Нет, мой сорокалетний юбилей скорее нужно считать поводом для слёз, чем для празднования.

Но вот последовало это странное, волнующее, необыкновенно заманчивое приглашение. Что бы оно могло означать? Я предстала перед королём с трепещущим сердцем, пытаясь сбросить со своих плеч скопившийся груз лет и несчастий. Я вновь хотела быть той девушкой, из-за которой ссорились правители Европы.

По-видимому, я более чем преуспела. Кузен Луи оторопел, когда я появилась «перед ним в своём лучшем платье, шляпе и во всех драгоценностях, которые мне удалось собрать за последние годы взамен утраченных в войне Алой и Белой Розы. У его новой жены Шарлотты Савойской — она лишь недавно заняла место, которое принадлежало прежде несчастной шотландке Маргарите, — едва не случился выкидыш, когда она увидела меня. Однако король сумел побороть удивление, вызванное моим появлением, и даже сделал мне комплимент, сказав, что я так и лучусь здоровьем. Судя по всему, на него произвёл впечатление и Эдуард, шестнадцатилетний юноша с рыжевато-золотистыми волосами, широкими плечами, открытым лицом и решительной осанкой, истинного воплощения мужественных Плантагенетов, от головы до пят будущего короля. По сравнению с ним сын кузена Луи Шарль выглядел лишь хнычущим ребёнком с уже проявляющимися признаками уродства.

Затем разговор зашёл о делах, и я пришла в восторг от первых же слов кузена, хотя он и произнёс их своим обычным неискренним тягучим голосом:

   — Этот король Эдуард — сущий выскочка. Уверен, что вы согласитесь со мной, милая Мег.

   — Полагаю, вы говорите о графе Марчском, — поправила я. — Не знаю никакого короля Эдуарда.

   — Да, да, конечно. Это всего лишь оговорка. Буду откровенен с вами, Мег. Он причиняет мне много неприятностей. Почти столько же, сколько причинил вам. Ха-ха-ха.

Слышать, как смеётся кузен Луи, было привилегией весьма ограниченного круга лиц, — я, во всяком случае, никогда ещё не удостаивалась этой чести, а потому сделала вывод, что король нервничает. Наш тет-а-тет становился более для меня интересным. Я не могла понять, чего может опасаться царствующий король Франции со стороны изгнанной королевы Англии.