— Ваша сладчайшая светлость, — сказал этот негодяй, становясь на колени, — вам ли, с вашей красотой, заниматься государственными делами. Нет никакой необходимости в письменных декларациях или декретах. Парламент готов радостно приветствовать своего короля, и я приехал именно для того, чтобы сопровождать его. Когда Генрих сядет перед парламентариями, ему достаточно будет изъявить свои желания, как они тут же исполнятся.

Я готова была топнуть ногой, но держалась спокойно.

   — Фу, что вы предлагаете, милорд герцог? — запротестовала я. — Его светлость болел целый месяц и только что оставил постель. В его состоянии такая поездка крайне опасна.

Увы, уже не в первый раз мой муж пренебрёг моими желаниями и интересами.

   — Но я совершенно здоров, милая Мег, — запротестовал он. — И хочу возвратиться в Вестминстер и обратиться с речью к своему парламенту. — Была ли на свете другая такая несчастливица, как я?!

   — Однако, — сказал Йорк, — если ваша светлость предпочитает остаться здесь...

Я оказалась в трудном положении, ибо не имела никакого представления, что может случиться с Генрихом в моё отсутствие. При всём этом у меня не было ни малейшей возможности его защитить; если Йорк и вынашивает против него какие-нибудь гнусные замыслы, то ещё более гнусные его планы касаются меня. Я предпочла остаться в Херфорде. Генри Бофор обещал мне как можно скорее, задолго до того как приедут люди Йорка, привезти известия обо всём происходящем.

Но Йорк снова мог позволить себе действовать в пределах строгой законности. Я совершенно не учла, какое влияние он способен оказать на Генриха, оставшись с ним вдвоём. Я узнала, что в своём обращении к парламенту король выразил полное доверие регенту, с чьим именем он связывает имена графа Солсбери и его прославившегося сына — графа Уорика.

Получив подобные публичные заверения, Йорк позволил себе проявить великодушие и удовлетворить просьбу Генриха о присвоении молодому Джону де ла Полу, сыну и наследнику моего дорогого Суффолка, титула графа Суффолкского и передаче ему всех отцовских земель. Элис пришла в восторг, и, по-видимому, с этого времени семья де ла Пол начала отдаляться от Ланкастерского Дома, сближаясь с Домом Йоркским.

И они оказались не единственными отступниками. К моему смятению, Уэнлок уведомил меня, что по личным причинам вынужден оставить службу. Я ничуть не сомневалась, что он тоже стал перебежчиком, решившим сменить цвет розы.

Здесь я должна прерваться и объяснить, почему война, которая, хотя никто этого и не подозревал, началась сражением под Сент-Олбансом, впоследствии стала называться войной Алой и Белой Розы. Существует множество объяснений, порою весьма причудливых; рассказывают, например, о споре, который однажды разгорелся между герцогами Йоркским и Сомерсетским во время гуляния в вестминстерских садах. Сомерсет заявил, что всегда будет верен ланкастерской Алой Розе, разумеется, подразумевая меня, а Йорк протянул руку к ближайшему кусту, сорвал белую розу и в свою очередь пообещал хранить верность Йоркской Белой Розе.

Это лишь красивая легенда, хотя, несомненно, какой-нибудь будущий виршеплёт и попытается выдать её за реальный факт. Абсурдность этой версии совершенно очевидна. Милорды Йорк и Сомерсет никогда не имели привычки разгуливать вместе, как две томимые любовью девицы, по вестминстерским садам, а кроме того, единственной разновидностью розы, которую разрешали выращивать вокруг Вестминстерского дворца, была моя любимая, с кроваво-алыми цветами. Не было в то время и никакой Йоркской белой розы.

Дело обстояло совершенно иначе. Лояльные приверженцы короля и Ланкастерского Дома являлись одновременно и моими лояльными приверженцами, а моей эмблемой была алая роза. Это хорошо известно. Йоркисты сперва не имели никакой эмблемы, но через несколько лет после начала военных действий, перед самым сражением, в котором победил Эдуард Марчский, на небе появились три солнца; как я полагаю, это были лишь отражения в тумане. Все эти три солнца находились рядом и вполне могли походить на белую розу в полном цвету. Как я уже сказала, Эдуард одержал верх в этом сражении и решил избрать какую-нибудь эмблему для своей победы. Самой подходящей, естественно, показалась белая роза, представлявшая собой как бы противоположность моей алой. Вот так это и случилось.

Когда Генрих вернулся в Херфорд, где у нас образовался свой небольшой двор, ему пришлось встретиться лицом к лицу с весьма разгневанной женой. Я была крайне удивлена его поведением и недвусмысленно заявила ему об этом.

   — То, что вы похвалили этого подонка, само по себе достаточно плохо, — ядовито заметила я. — Но ещё хуже то, что вы согласились продлить регентство на неопределённый срок и тем самым лишили моего сына возможности унаследовать корону.

   — Но вы же знаете, милая Мег, что это не так, — возразил он. — Это лишь временное назначение, которое продлится до тех пор, пока не восстановится моё здоровье. Вы не имеете никакого понятия, какое это тяжкое испытание — участвовать в сражении, чувствовать, как в твоё тело вонзается холодная сталь... — Он был в слезах, и мне пришлось его утешать, в то же время я про себя молилась, чтобы Господь Бог хоть раз ниспослал бы мне подобное испытание. Не странно ли, что некоторые молитвы осуществляются, тогда как другие, и это может быть важнее, никогда не сбываются.

Но в то время я была беспомощна, а когда к концу года у короля случился ещё один рецидив болезни, моё положение стало почти нестерпимым. От полного отчаяния меня оберегала неизменная выдержка моей дорогой Байи и ещё более дорогой Беллы.

Как я доверяла ей в те дни! В её объятиях я забывала обо всех невзгодах, посылаемых судьбой. В свете того, что я теперь знаю об этой мерзкой, в сущности, девице, поистине удивительно, что она оставалась в моих объятиях, когда казалось, что я навсегда лишилась могущества. Но в чём-чём, а в прозорливости Белле Грей никак нельзя отказать, она знала, что я ещё не сказала своего последнего слова.

1455 год — год, который я предпочла бы забыть, худший из всех, мною прожитых. Перед Рождеством Генрих снова потерял рассудок. Кое-кто обвиняет меня в том, что я довела его до такого состояния своими постоянными призывами действовать, как подобает королю. Но чего вы хотите? Он был королём, я королевой, а наш сын — наследником престола. Но с нами троими обращались так, точно мы полные ничтожества. Люди даже не снимали шапок, когда видели нас на улице.

Будущее представлялось мне весьма безрадостным. Я не получала никакой, хотя бы даже словесной, поддержки с континента, где всё шло вверх дном. Папа и мой брат Жан продолжали столь же безуспешно, как прежде, воевать под Неаполем, сестра Иоланта вышла замуж за прожжённого негодяя по имени Фредерик де Водеман, который ненавидел меня, тогда как дядя Шарли и кузен Луи порвали всякие между собой отношения, после чего Луи нашёл прибежище у своего дяди Филиппа Бургундского. Это последнее обстоятельство могло бы обернуться выгодой для меня, так как кузен Луи никогда не был моим другом, но дядю Шарли, по-видимому, их разрыв удручил; если только гарем не отвлекал его от грустных мыслей. Однако в моём положении было бы гибельно взывать к французам, чтобы они силой оружия восстановили всю полноту власти моего мужа, истинного короля Англии.

Из всего, мною сказанного, можно, естественно, сделать вывод, что я снова замышляла прибегнуть к силе. Я понимаю, что подобное признание в устах женщины способно вызвать осуждение, но прежде чем осудить меня, следует войти в моё положение. Я оставалась королевой, но мой муж был королём лишь номинально. Я была матерью, но все считали моего сына незаконнорождённым. (Что это на самом деле так, знала только я одна, и этот факт не имел никакого отношения к происходящему). Ко всему прочему, я была женщиной, молодой, красивой и Страстной, два любовника которой сошли в могилу, а муж, если не бывал в бесчувственном состоянии, избегал супружеских отношений как чего-то непристойного.