В середине июля последовал завершающий удар. Благодаря стараниям Толбота наши дела во Франции, казалось, пошли на поправку. Но 17 июля, при Кастелоре, Толбот потерпел сокрушительное поражение. Сам он погиб, его армия разбежалась, и Англия лишилась почти всех своих владений во Франции. К концу месяца, после ста лет почти непрерывной войны, в руках англичан, стремившихся завоевать Францию, остался лишь один морской порт — Кале.

Эту ужасную новость люди передавали друг другу шёпотом, боясь произнести её вслух. Генрих V и Бедфорд, Эдуард III и Чёрный Принц — эти могучие воины употребили всю свою жизнь и немалый талант для осуществления одной-единственной цели, однако все их усилия, как оказалось, пошли прахом.

Англичане не любят проигрывать войны, да и кто любит, но некоторые народы вынуждены смириться с обстоятельствами. Только не англичане, которые привыкли к победам.

Все эти события — смерть Стаффорда, падение Константинополя, моя беременность, а теперь и роковое поражение во Франции — несомненно не могли самым серьёзным образом не сказаться на состоянии хрупкого рассудка Генриха, тем более что они последовали сразу после того, как он впервые за всё время своего царствования решился полностью осуществлять свою самодержавную власть. Не я одна считаю, что он делал это очень успешно. Но Генрих, с его неискоренимой склонностью сомневаться в себе, начал задумываться, не явилось ли его самоутверждение вызовом Господу, не оно ли повлекло за собой все эти бедствия. Верно это или нет, но 10 августа, случилось самое страшное. В этот день король впал в беспамятство.

Я знаю, что зачастую «беспамятство» является эвфемизмом для понятия «безумие». Но я употребила это слово в его буквальном смысле.

С тех пор как я затяжелела, мы с Генрихом спали отдельно. Он считал, что иметь интимные отношения с беременной женщиной — противно Божьей воле. Я не имела твёрдого собственного мнения по этому поводу, но главной моей заботой было уберечь ребёнка, чтобы он родился здоровым. Поэтому я спала в отдельной опочивальне. В то утро меня разбудил Уэнлок, который с трудом помешал постельничьим приблизиться ко мне.

— Ваша светлость, — запинаясь, проговорил мой верный гофмейстер. — Ваша светлость!.. Король!..

Первым моим предположением, признаюсь, было, что Генрих умер. Я стала быстро продумывать все возможные неприятные последствия, которые могла повлечь за собой его смерть, одновременно, с помощью Байи, облачая своё обнажённое, вспухшее впереди тело в домашнее платье. В этом дезабилье я и бросилась в спальню короля, сопровождаемая джентльменами из его свиты, а также Уэнлоком и Байи. Войдя, я с первого же взгляда убедилась, что оправдались мои худшие опасения. Генрих лежал на спине, совершенно неподвижный, устремив глаза в потолок.

Затем я. поняла, что король всё-таки дышит, хотя медленно и натужно, и вопросительно посмотрела на джентльменов.

   — Его светлость не двигается, — сказал один из них.

   — Его светлость не может двигаться, — уточнил другой.

Их утверждения показались мне абсурдными. Подойдя к своему господину и повелителю, я окликнула его:

   — Не пожелаете ли вы мне доброго утра, ваша светлость.

Никакого ответа не было. Я решила, что он играет в какую-то непонятную мне игру.

   — Вы не собираетесь пойти помолиться сегодня? — спросила я с некоторой резкостью.

Король даже не шевельнулся.

— Он не может двигаться, — повторил джентльмен, который уже высказывал эту мысль.

   — Его глаза открыты, — парировала я, теряя самообладание. Нагнувшись над ним, я сказала: — Генрих. Это я, Маргарет, твоя милая Мег. Ты не хочешь мне что-нибудь сказать?

Ответа вновь не последовало. Я поняла, что, хотя он не хотел или не мог двигаться, его тело продолжало исполнять свои функции всю ночь. Он крайне нуждался в заботе.

   — Позаботьтесь о своём повелителе, — выпрямившись, распорядилась я. — А вы, Уэнлок, соберите совет.

Милорды поспешили явиться. Но Сомерсет, как я распорядилась, пришёл первым. Вместе со мной он направился в спальню Генриха. К этому времени бельё уже поменяли, и комната выглядела более пристойно, чем прежде. Но Генрих по-прежнему лежал без движения, уставившись в потолок.

   — У него апоплексический удар, — заявил Эдмунд.

То же самое, ещё ранее, сказали мне лекари.

   — Конечно, — согласилась я, — и он не может, заниматься делами.

Эдмунд задумчиво погладил подбородок.

   — Это означает...

   — Что кто-то должен делать это вместо него.

   — Стало быть, регентство, — пробормотал он. — В последний раз регентство сопровождалось большими трудностями. Герцог Хамфри был регентом в Англии, герцог Джон — во Франции...

   — А добрейший кардинал стоял между ними, всячески стараясь их примирить. Но времена изменились, Эдмунд. Сегодня у нас нет королевских дядей. Нет Франции, которой мы могли бы управлять. Есть только кузены. И жена. — Он сглотнул. — Регентшей должна быть я, Эдмунд. Или им станет Йорк. Я думаю, нет надобности объяснять, какие последствия повлечёт такое развитие событий. Для нас обоих.

Он снова сглотнул.

   — Они не хотели назначить регентшей королеву Екатерину.

   — Вы наш главный министр, Эдмунд. И должны об этом позаботиться.

Он ещё раз сглотнул и поспешил прочь, оставив меня наедине с моими недобрыми предчувствиями, для которых имелись достаточно веские основания. Поистине несправедливо устроен этот мир, ибо нам, женщинам, приходится опираться на мужчин, зачастую куда более слабых, чем мы сами, чтобы выполнить то, что считаем необходимым. А Эдмунд, невзирая на всю его красоту и эффектную наружность, невзирая на кровь Плантагенетов в его жилах и несомненную любовь ко мне, безусловно был слабейшим человеком.

Вполне естественно, узнав о постигшем короля несчастье, все члены палаты лордов и палаты общин собрались в Вестминстере, и прежде чем мы успели опомниться, парламент начал внеочередное заседание. Эдмунд обрисовал сложившуюся ситуацию и предложил, чтобы, во имя моего ещё не родившегося ребёнка, меня назначили регентшей. Однако я не подсказала ему, чтобы он добавил, что его исключительное в своём роде предложение продиктовано обстоятельствами. Лорды набросились на него, как стая волков, а палата общин негодующе загудела.

Я никогда не знала наверняка, чем вызвано враждебное ко мне отношение — тем, что я женщина, да ещё и француженка, или граничащим с уверенностью опасением, что в случае, если я буду назначена регентшей, Сомерсет останется на своём посту. Так, несомненно, бы и произошло, хотя, стань я королевой-регентшей, приняла бы куда более активное участие в государственных делах.

Этого они, возможно, и боялись больше всего.

По этой или по иной причине, но наше предложение провалилось, хотя и удалось достичь компромисса. Благодаря усилиям верного архиепископа Кемпа было решено сохранить на ближайшие месяцы статус-кво в надежде на то, что Генрих за это время поправится. Лордам это пришлось не по вкусу, и меньше всего это понравилось Ричарду и его приверженцам, но никто не решился вступить в спор с архиепископом и тем более утверждать, будто болезнь Генриха может пагубно отразиться на управлении страной. Что до меня, то я была счастлива, что окончательное решение отложено; отсрочка не только давала мне время обрести обычное самообладание, но и, возможно, родить наследника престола.

Должна признаться, я была приятно удивлена тем, что кузен Ричард не поднял обычного шума, удовольствовавшись относительно скромными требованиями. Сказавшись больным, он даже не приехал в Вестминстер. Мы сочли это благом для себя, но нам следовало знать его лучше: Ричард просто разрабатывал свои тайные планы.

Между тем делалось всё возможное для исцеления Генриха. Создавшееся положение вызывало у меня большую тревогу. Я, конечно, знала, что дед Генриха по матери впал в безумие и что душевными расстройствами страдала вся семья Валуа. К счастью, наше семейство Анжу было боковым ответвлением.