Поэтому тётю Катрин вежливо отстранили от дел; предоставили ей приличное жилище и доход, попросив, чтобы она ни во что не вмешивалась. В то время ей исполнился двадцать один год, она была смелой и, боюсь, неуравновешенной женщиной. Что ей оставалось делать? Лишённая возможности играть важную роль, которая, казалось бы, должна соответствовать её положению, она обратилась к своим личным делам и из множества окружавших её людей выбрала своим фаворитом некоего уэльского сквайра по имени Оуэн Тюдор.

В скором времени он уже согревал её постель. Сам Оуэн всегда утверждал, что был законным мужем Катрин, но это очевидная ложь. Даже если они сочетались церковным браком, то его всё равно нельзя признать законным, потому что бывшая королева не может вновь выйти замуж без согласия своего сына или — если таковые имеются — его регентов. Катрин не обращалась с подобной просьбой к братьям покойного, короля, сын же её был ещё совсем ребёнком и, понятно, не мог решать подобных вопросов. Когда Бедфорд и Глостер узнали о том, что происходит (к тому времени живот моей милой тётушки стал пухнуть, и скрыть это оказалось невозможно), разразился скандал. Оуэн незамедлительно оказался в лондонском Тауэре и мог почитать за счастье, что избежал плахи.

Но вскоре гроза миновала, и в течение нескольких последующих лет Катрин родила от своего возлюбленного троих сыновей и двух дочерей. Она умерла за восемь лет до моего замужества, тридцати шести лет от роду. Её кончину, без сомнения, ускорил изнурительный любовный союз и его последствия. К сожалению, я никогда с ней не встречалась. Но самого Оуэна Тюдора его пасынок воскресил из полного забвения. Он получил ежегодную пенсию и даже, был принят при дворе. В живых остались два его сына — Эдмунд и Джаспер. Эдмунд был моим сверстником, ему исполнилось пятнадцать, Джаспер годом моложе. Эти, как и я, невысокого роста молодые люди, живые и энергичные, выглядели достаточно красивыми, хотя волосы у них были ярко-морковного цвета, а лица сплошь усеивали веснушки. Они понравились мне с первого взгляда, и впоследствии мы подружились.

Однако и улыбающиеся Тюдоры, и набычившийся герцог Хамфри, и бесстыдная Сис, я даже обеспокоенный красавец Суффолк да не менее красивый, но более утончённый Сомерсет утратили для меня всякое значение, когда я вложила свою белую ручку в руку своего мужа. По завершении брачного обряда мы были соединены, чтобы делить «горе и радости». Не знаю, многие ли невесты заключали столь выгодную для себя сделку?

Но в тот миг, во всяком случае, я была безмерно счастлива. Особенно когда увидела своё обручальное кольцо со вправленным в него огромным мерцающим алым рубином. Впоследствии я узнала, что этот камень подарил королю кардинал Бофор. Мне никогда не доводилось иметь такой драгоценности, и я сияла, как подаренный мне рубин.

Наконец свершилось событие, которого я так долго ждала. Меня не смутило даже то обстоятельство, что наша свадьба не была отпразднована с подобающей пышностью; меня заверили, что празднества отложены до коронации, которая состоится в Вестминстерском аббатстве в конце мая. А пока меня ждал медовый месяц.

За свою довольно ещё короткую жизнь я успела заметить, что короли ни в чём не отличаются от других мужчин. Мой дорогой папа по не зависящим от него обстоятельствам вынужден был проводить большую часть своей жизни вдали от постели любимой жены. Но когда он возвращался домой, они с маман сразу же удалялись в опочивальню, за запертые двери, и через некоторое время появлялись встрёпанные и счастливые. Дядя Шарль волочился за любой женщиной, мадам или мадемуазель, которая имела счастье или несчастье ему понравиться. Иными словами, в моём представлении короли были так же любвеобильны, как и все прочие мужчины, но имели куда больше шансов на успех. У кого хватит смелости отказать королю?

Меня воспитывала не только маман, но и ещё прилежней тётя Мари и бабушка Иоланта Арагонская; все они внушали мне, что плотская любовь — отнюдь не привилегия мужчин, разумеется, при соответствующих обстоятельствах. Ещё в раннем девичестве меня начали готовить к замужеству и прежде всего к первой брачной ночи. А то, что мой муж — король, что он высок и красив и, очевидно, отличается добрым физическим здоровьем, служило для меня лишь дополнительным источником радости, как бы позлащая и без того прекрасную лилию; так, по крайней мере, мне казалось, когда я размышляла о любовных утехах. Поэтому, после того как мои фрейлины с весёлыми непристойными шутками раздели меня, облачив в просторную ночную рубашку и бархатные шлёпанцы, я с распущенными волосами, сбегавшими по спине до самых ягодиц, чуть ли не бегом кинулась к опочивальне короля; по пятам за мной бежали фрейлины.

Следует помнить, что мы были в аббатстве. И всё же меня поразила опочивальня: такая маленькая и так скудно обставлена. Она подходила скорее для монаха, — вероятно, обычно её и занимал один из монахов, — чем для короля и королевы. Но даже более чем скромная обстановка не повлияла на моё приподнятое настроение. Меня не огорчило и то, что в комнате находилось много мужчин. Гордячка Сис, естественно, потребовала, чтобы они пропустили нас, но всё же нам пришлось проталкиваться сквозь толпу млеющих от вожделения мужчин, и за эти несколько минут я получила больше тайных щипков, чем за всю свою предыдущую жизнь. Однако я продолжала упорно стремиться к своей цели. Думаю, те счастливцы, которым удалось ущипнуть ягодицу королевы, надолго сохранят память об этом. Наконец я добралась до своего мужа, одетого в мантию. К моему удивлению он был ещё и в ночном колпаке с кисточкой, которая нелепо болталась у него за ухом. Колпак придавал ему большое сходство с шутом, каковых, по-моему, очень недоставало английскому двору.

Отбросив эту случайную мысль, я сосредоточилась на том, что мне предстояло сделать.

   — Сир, — сказала я, опускаясь на одно колено.

   — Жена моя, — ответил он, поднимая меня за руку. Видя, что он колеблется, я поцеловала его в щёку, и это было, если можно так считать, первое соприкосновение наших тел.

Вельможи и знатные дамы отреагировали на мой поступок одобрительными восклицаниями, однако сам король выглядел сконфуженным. По старинному обычаю нам поднесли сливовые пирожки, обмакнутые в пряный эль, от чего наши щёки раскраснелись и король ещё более сконфузился. Отставив в сторону блюдо с пирожками, он хлопнул в ладоши.

   — Милорды и миледи, — сказал он, — боюсь, что вам придётся оставить нас.

Странные, что и говорить, слова. Но приближённые всё же покинули нас с многочисленными пожеланиями счастья и радости.

Наконец дверь затворилась, и мы остались одни.

   — Люди они неплохие, — заметил Генрих. — Жаль только, что почти все ненавидят меня.

   — Ненавидят вас, сир? — переспросила я с некоторой тревогой.

   — Такова, должно быть, участь монархов — чтобы их ненавидели, — сказал он без сколько-нибудь заметного негодования.

   — Но кто именно, сир?

Он пожал плечами.

— Милорды ненавидят меня за то, что я не веду их войной на Францию.

   — Но только не граф Суффолкский?

   — Нет, нет. Он человек неплохой. То же самое можно сказать и о моём кузене Сомерсете. Но Йорк...

   — Но ведь и он тоже ваш кузен, сир.

— Да, — мрачно отозвался Генрих. — Да. — И, посмотрев на меня, добавил: — Но это неподходящий разговор для нашей брачной ночи. Встаньте со мной рядом на колени.

   — Охотно, сир. — У меня мелькнула было мысль, что он хочет предаться каким-то незнакомым мне английским любовным утехам. Однако мой муж вознамерился помолиться. Ну что ж, не возражаю. Прошло несколько минут, а он продолжал что-то бормотать себе под нос, тогда как я уже успела попросить Всеблагого Господа послать нам счастливое завершение этой ночи, и у меня стали побаливать колени. Я смогла выдержать ещё несколько минут, после чего поднялась на ноги. Видя, что король не обратил на меня никакого внимания, я улеглась, в постель, сбросив рубашку, ибо в камине полыхал огонь, и в комнате было довольно жарко. К тому же лежать в постели одетой казалось мне совершенно нелепой затеей.