— Милорд, вы хотите сказать, что англичане обвинят вас в том, что вы пожертвовали английской территорией? Что я не только ничего не принесла, Англии, но и обошлась слишком дорого? Кто в Англии знает об этом?
— Пока ещё никто, ваша светлость.
— И что же ожидает вас, когда тайное станет явным?
— Я постарался заранее обезопасить себя, ваша светлость. Прежде чем взяться за это поручение, я получил от парламента карт-бланш на ведение переговоров о заключении брака.
— Но вы не предупредили парламент о своих намерениях?
— Поскольку я не знал, что у вашего дяди на уме, я даже не предполагал, на сколь значительные территориальные уступки мне придётся пойти.
— И вы опасаетесь, что заключённое вами соглашение может оказаться опротестованным?
Суффолк упал передо мной на колени; видя, в каком он отчаянии, я не нашла сил оттолкнуть его. Альбион вновь поднялся и потянулся. Выглядел зверь весьма грозно, но я погладила его по голове, и он удалился в угол, продолжая следить за графом.
— Они не вправе порицать меня за то, что я отдаю Мэн и Анжу, но никогда мне этого не простят. Они будут выжидать, пока я совершу какую-нибудь ошибку, и уж тогда постараются разделаться со мной. Без вашей поддержки, ваша светлость, я человек обречённый.
— Без моей поддержки, милорд?
Девушка, до пятнадцатого дня рождения которой оставалось несколько дней, безусловно, заслуживает прощения за то, что колебалась, прежде чем принять на себя такую ответственность.
— Вы повелительница Англии. Никто не посмеет сказать «нет» вашим решительным настояниям.
— Исключая моего мужа, милорд. Может быть, вам следует обратиться к нему?
— Король Генрих — достойный человек, ваша светлость. Более чем достойный. Но... я сомневаюсь, чтобы он смог поддержать меня столь же умело, как вы.
Я не вполне поняла, что он имеет в виду, приняв сказанное им за очередной комплимент.
Не дождавшись ответа, Суффолк схватил мои пальцы.
— Моя судьба в этих руках, ваша светлость. Я умоляю вас помнить об этом, как и о том, что всеми моими поступками руководила любовь к вам.
— Милый Суффолк, — произнесла я и в следующий же миг уже стояла напротив него на коленях, оказавшись в его объятиях; наши губы слились в поцелуе, а его руки блуждали по моей спине и плечам и даже ненадолго скользнули ниже талии. Подобная нескромность смутила меня. Пожалуй, есть что-то отталкивающее в пылком увлечении средних лет женатого мужчины девушкой на тридцать лет моложе его. Теперь, когда я и сама достигла зрелого возраста, этот эпизод, признаться, представляется мне и впрямь отвратительным.
Но в то время я была ещё совсем девочкой и поступала бездумно и неосмотрительно. Только Господь знает, что могло бы произойти, ибо ни один парламент на земле не способен оправдать такое преступление, как лишение королевы девственности, если бы на помощь мне не пришёл Альбион, который поднялся на задних лапах и испустил грозный рёв, — даром что был всего лишь львёнком. В мою спальню тотчас вбежали Байи и ещё несколько женщин.
Но к этому времени я уже высвободилась из объятий Суффолка и, сохраняя полное самообладание, сидела в кресле. Само собой разумеется, и граф стоял передо мной.
— Почему вы врываетесь в спальню? — надменно спросила я. — Вас не звали.
— Но, ваша светлость, лев... — попробовала было возразить Байи.
— Должно быть, проголодался. Отведите его поесть.
Подозрительно поглядывая на графа, фрейлины стали покидать мою опочивальню.
— А вы, Байи, останьтесь, — приказала я. — Мне пора готовиться ко сну... Я хорошо поняла всё вами сказанное, граф, — добавила я, обращаясь к Суффолку. — Вы можете быть уверены, что я навсегда запомню ваши слова. А теперь — спокойной ночи.
Поколебавшись, он взглянул на Байи, затем на меня, затем поклонился и вышел. Не сомневаюсь, что в ту ночь он долго ворочался в постели. Так же, как и я.
Естественно, у меня не возникало никаких опасений за своё будущее. Из страха перед эшафотом граф не посмеет сказать ни слова о том, что произошло между нами. К тому же он любит меня и, думаю, сохранит любовь до самой смерти.
Во всяком случае, в тот вечер у меня были куда более серьёзные поводы для размышлений. Следующий день обещал стать самым важным в моей жизни. Герцог Орлеанский и герцог Калабрийский проводили меня до пограничного Пуасси, где тепло со мною распрощались.
— Ты на пути к величию, сестра, — сказал Жан. — Да пошлёт тебе судьба благополучие и процветание!
— И тебе тоже, дорогой брат, — ответила я.
Увы, оба эти пожелания не сбылись.
Я въехала в город в сопровождении свиты, подчиняющейся графу Суффолкскому, но меня уже ожидал большой отряд вооружённых воинов, рыцарей, а также лучников, которые в последующие годы нанесли значительный урон французскому рыцарству.
Девушки осыпали цветами дорогу перед моей лошадью и очень мило пугались Альбиона, которого вели передо мной на прочном поводке. Громко трубили фанфары, священник непрестанно благословлял меня, не смолкал воспевавший меня хор, а в некотором отдалении от толпы, один, если не считать очень маленького мальчика, восседал герцог Йоркский.
Зрелище, надо признаться, было впечатляющее. Герцог Йоркский выглядел внушительно, мужественной наружностью не уступая графу Суффолкскому, но производимое им впечатление усиливала незримая аура его королевского происхождения; к тому же, на французский манер, он был чисто выбрит. Надеюсь, никто не подумает, будто я настолько легкомысленна, что немедленно прониклась к нему теми же чувствами, что и к Суффолку, тем более что, приблизившись и посмотрев ему в глаза — он там временем приветствовал меня широким взмахом руки с зажатой в ней шляпой, — я сразу же поняла: герцог никогда не станет моим другом. И главная причина заключалась в том, что, как считали многие, герцог Йоркский имел гораздо более весомые основания претендовать на английский трон, чем мой дорогой супруг.
Полагаю, что эта мысль нуждается в пояснении. Великий король Эдуард III, замерший за семьдесят лет до того времени, когда начинается моё повествование, имел нескольких сыновей. Двое умерли в детстве. Среди тех, кто остался в живых, самым знаменитым был старший, Эдуард по прозвищу Чёрный Принц, который произвёл во Франции даже большие опустошения, чем его отец. Однако он умер, так и не успев занять престол, и правление английским государством оказалось в руках его безрассудного молодого сына Ричарда II (его второй женой была сестра дяди Шарля Изабелла, и, следовательно, он приходился мне дядей).
Царствование Ричарда II породило такое возмущение, что его без труда низложил собственный кузен Генрих Ланкастерский, который вступил на престол под именем Генриха IV. Этот Генрих, дядя моего дорогого супруга, был отпрыском третьего оставшегося в живых сына Эдуарда Великого, Джона Гонтского, герцога Ланкастерского. Без всякого сомнения, он узурпировал трон у своего кузена Ричарда, но Ричард был бездетен и выказал полную неспособность управлять государством. С тех пор как его свергли, а я могу засвидетельствовать, что свергнутым властителям почти не на что надеяться, ни один голос в королевстве не возразил против захвата королевской власти Ланкастерским Домом. Помалкивали даже другие его кузены и кузины, в том числе и принцесса Филиппа, дочь второго оставшегося в живых сына Эдуарда III Лайонела, герцога Кларенского, а ведь англичане не признают салического закона[10], запрещающего женщинам наследовать трон, поэтому она обладала первоочередными правами на трон.
Однако не подлежит сомнению, что, заговори Филиппа о своих правах, никто бы не внял её голосу. Она была женщиной, и хотя её права формально существовали, англичане предпочитали, чтобы в смутные времена ими правили мужчины.
В течение двух поколений никто даже не вспоминал о её правах на престол: все эти годы Англия процветала. А когда Генрих IV умер от какой-то заразной болезни, подхваченной им ещё в юности во время крестовых походов, то его сын Генрих V принёс Англии ещё большее процветание. Но двадцать три года назад Генрих Великий умер, и, как я уже рассказывала, после его кончины и недавней кончины его брата Бедфорда, дела в стране пошли не так благополучно, как прежде, а её победы в войне с Францией сменились поражениями. Англичане стали шёпотом поговаривать, будто узурпаторство приносит дурные плоды, забывая — это ведь так свойственно людям, — что почерпнули, много хорошего из этого замутнённого колодца.
