Мужчина в смокинге принимает наши билеты, и мы входим в театр. Все одеты в нарядные костюмы. Это не означает, что все носят черные галстуки, но, тем не менее, внешний вид других зрителей заставляет меня, одетую в блузку с цветочным принтом, джинсы и вязаный кардиган, почувствовать себя не в своей тарелке. А что уж говорить про треники и резиновые сапоги Леви. Я прохожу мимо столов с сувенирами и едой. Просто хочу, чтобы мы растворились в темноте театра.

Билетер смотрит на наши билеты и указывает наверх:

— Балкон! Вам наверх!

— Ах…

Он показывает пальцем направо. Внизу холла – темный лестничный пролет, на котором можно заметить несколько театралов. Мы следуем за ними на пустынный второй этаж, где второй билетер показывает нам наши места.

Мы сидим так далеко от сцены, что это похоже на небольшой проект диорамы, сделанный четвероклассником. Трехзначный ценник – в евро – за это? Чувство разочарования приходит вместе с ощущением неблагодарности. Это все-таки «Отверженные». Они все еще должны быть захватывающими, несмотря на то, дерьмовые у нас места или нет.

Леви усаживается на свое место и устраивается поудобней. Он ерзает по стулу, вздыхает, пока, наконец, не останавливается на самом неуклюжем положении, съехав на стуле так низко, что видна только его голова, и скрестив руки на животе. Женщина, сидящая на одном ряду с нами, поднимает брови.

— Ты же ничего не увидишь, — говорю я брату.

— Мне без разницы.

— Ладно. — Я достаю пару брошюр и начинаю читать их в слабом освещении. — Будь жалким.

— Это написано в названии пьесы, — говорит Леви.

Я ухмыляюсь:

— Очень умно.

Кажется, будто мы ждем вечность, и Леви сообщает об этом раз двадцать, но, когда гаснет свет, и сцена оживает, больше ничего не имеет значения. Ни плохие места. Ни женщина, сидящая на одном ряду с нами, которая постоянно шикает на нас. Ни мое постоянное раздражение на Леви. Все, что для меня имеет значение, это Жан Вальжан и музыка, вырывающаяся из оркестра, заставляющая мое кресло дрожать и хватающая меня за горло.

Я не помешана на театре и не знаю наизусть ни одного мюзикла, и уж тем более не визжу от одного только упоминания о Стивене Сондхайме. Я лишь однажды видела «Отверженных» в период бурного помешательства на Хью Джекмане. У меня есть электронная версия книги, которую скачала лишь потому, что знала, что она имеет отношение к Парижу, и что эту книгу написал Виктор Гюго, но я никогда даже не начинала ее читать.

Несмотря на все это, смотреть вживую – это потрясающая вещь. Когда Фантина поет «Я видела сон», все тело дрожит, а слезы катятся по лицу. Когда Жан Вальжан бежит от закона, я так сильно сжимаю скрещенные пальцы, что они начинают болеть. Мне кажется, что только моя воля о его спасении – это единственное, что позволяет ему оставаться в безопасности. Я ненавидела Козетту, Мариуса и их роман в фильме, но здесь они заставляют сердце трепетать. И Эпонина… Когда она поет песню о своей безответной любви «Сама по себе», чувства, которые я испытывала, когда была влюблена в Жака, возвращаются. Актриса повторяет шепотом: «Я люблю его», и меня начинает знобить. Она поет последнюю строчку, и щеки начинаю пылать в темноте, хотя я - единственная, кто знает, что этот персонаж посвящен мне.

Все шоу поражает и потрясает, и в этом заслуга не только истории и музыки.

Есть ещё один персонаж, один актер на сцене, который пленяет меня. Он - лидер революции, светлоглазый друг-мошенник Мариуса. Страсть актера заражает меня. Он заставляет меня хотеть сорваться с места и со штыком ринуться в бой. Его светлые волнистые волосы выглядывают из-под шляпы, а костюм демонстрирует всю смелость персонажа. Он безрассудный, слишком оптимистичный, видит только славу битвы, а не неизбежность собственной смерти.

Он очень горяч.

Он умирает под градом пуль. Мне надо шептать самой себе, что это вымысел, и глубоко дышать, чтобы все в моей душе не оборвалось.

Пьеса продолжается и это чудесно, это самая лучшая вещь, которую я когда-либо видела, но потом замечаю, что Леви спит с широко открытым ртом. Я бы уже давно услышала его храп, если бы вокруг не бушевала Французская Революция. Как он смог заснуть под звуки труб и мечей? Я так возбуждена, а он спит как убитый в невероятно шумном помещении. Я заплатила кучу денег за место, на котором он сейчас спит.

Представление заканчивается, и я поднимаюсь вместе с толпой, чтобы аплодировать стоя. Когда все люди стоят, я больше не могу видеть сцену, и это становится проблемой. Когда каст начинает кланяться и махать руками, то больше не могу видеть Анжольраса. Я встаю на цыпочки, но это ничего не дает. Я хлопаю и хлопаю, но к тому времени, когда снова могу видеть сцену, она уже закрыта занавесом, а Анжольрас ушел.

Я бужу Леви, толкнув его пару раз. Он сразу же начинает капризничать.

— Это наконец-то закончилось? — ворчит Леви, потягиваясь после сна. Этим самым он чуть было не ударил пожилого человека, который пытался выйти из зала и находился на соседнем с нами ряду.

Я хватаю его за руку, которой он чуть не ударил мужчину.

— Осторожней! И да, это закончилось. Ты почти все проспал.

— Я увидел достаточно, чтобы понять, что спектакль был не на высоте.

Чувствую себя проткнутым шаром.

— Просто пойдем.

Конечно, это было не так просто. В театре было столько народа, что прошла вечность, пока мы просто смогли покинуть верхний этаж, и пока что речи не шло о том, чтобы спуститься по лестнице в холл и выйти из здания. У меня достаточно времени, чтобы «насладиться» нищетой, но я откладываю это на потом и начинаю сходить с ума, разглядывая список актеров на блестящей шоу-программе.

Мне нужно пару минут, чтобы найти Анжольраса, потому что актеры выглядят намного страннее на своих профессиональных портретах, чем на сцене. На его волосах столько геля, что вместе с кривоватой улыбочкой на лице актер напоминает парня из сороковых. Он выглядит намного спокойнее, чем его персонаж, но есть что-то плутоватое в его улыбке. Его зовут Алек Ридаут, и в его биографии сказано, что он учился в Кембридже и Оксфорде. Вау.

Мне интересно, какой он в жизни. Если бы я была такого рода девушкой, то захотела бы найти его после шоу и разузнать все сама.

Первым импульсом было засмеяться этой мысли. Следующим – сделать это.

Я во Франции. Если не рискну хотя бы пару раз, если не сделаю, по крайней мере, пару вещей, которые пугают меня, к чему все это? Пока мы стоим посреди огромной толпы на лестнице, ведущей в холл, я представляю себе все это. Я - наивная туристка. Он - энергичный британский актер. Я бы скромно попросила у него автограф, мы бы поговорили, а потом он бы пригласил меня выпить что-нибудь, и мы бы вместе провели вечер... под звездами, около Эйфелевой башни, когда она вся горит и переливается разными огнями. Представляя все это, тело возбужденно дрожит.

— Леви, — говорю я здоровяку, шаркающему около меня. — Думаю, пойду искать одного из актеров.

Я получаю в ответ самый тяжелый вздох, который когда-либо слышала:

— Это неимоверно тупо.

— Мне наплевать, что ты об этом думаешь. Я просто сделаю это.

— Я не пойду с тобой.

— Просто подожди меня. — Мы уже спустились в холл. Я осматриваю помещение на наличие хорошего местечка, где Леви мог бы меня подождать. — Что насчет пальмового дерева вон там? Просто стой там. Я буду там примерно через десять минут.

Леви тащится к пальмовому дереву, брови, как обычно, нахмурены.

Я совершенно без понятия, как и где можно встретить актера после выступления, но я делаю глубокий вдох, и, протискиваясь сквозь людей, которые идут к выходу, ищу ближайшего швейцара. Я спрашиваю у него, могу ли встретиться с Алеком Ридаутом.

Швейцар даже не смотрит на меня.

— Выход на сцену, — только и говорит он.

Выход на сцену? Я думаю, что это означает, что мне надо возвращаться назад. И вновь протискиваюсь между людьми и возвращаюсь в пустующий театр. Занавес прячет сцену, но, насколько я вижу, оттуда высовывается девичья голова и улыбается во весь рот, глядя на огромное помещение: