– А ейное благородие, – вспоминая Швецова еще более вескими эпитетами и пожеланиями, – сейчас в замка сидит. В тепле. Щупает графскую дочку и кушает мясо маленькими вилочками и ножичками.

От бури эмоций, сморщившись, ефрейтор пародирует столовый этикет. Бьет гром. С небес падают морось, мелкая, но до невозможного противная.

– Да пошло оно все! – драгун досадливо пинает мусор ногой. И уже тише, до шепота. – Надоело все, на войну хочу обратно.

Слава только посмеивается без злобы над криком души товарища.

– Ну вот что ты от него хочешь? – поучительным тоном говорит он, натягивая на голову башлык и им же заворачивая горло. – Что бы штабс-офицер с лошадьми спал?

– Остальные то спят! – находит аргумент, не унимаясь, Григорий.

– Ну, – Вячеслав чешет репу, – наши то всю Курхскую от начала до конца прошагали. Тут в другом дело. Не поймет его иначе высший свет. А мы, друг мой. от него сейчас больше зависим, чем от нищей армии.

Ефрейтор хочет возразить, но в этот момент раздается выстрел, очередной за последний час. Уставшие от пьяных выходок сослуживцев друзья и внимания то не обратили бы, кабы не выбежавший навстречу паренек.

– А ну стой! – первым успевает Григорий, хватанув нарушителя за край серой робы.

Мальчуган оказывается мало того, что прытким, так еще и боевитым. Не мирясь с поражением, порывается освободится.

– Вот сорванец!

Трещит слабенький шов шахтерской одежды, но кавалерист успевает схватить и скрутить запястье.

– Тебя как звать-то, малой? – поспевает на помощь Вячеслав.

– Мишка я, – оставив серьезные попытки, но брыкаясь изредка из принципа, говорит подросток. Замызганный в угольной саже, что чертенок и смотрит дико. – И не малой уже, мне шестнадцать. Я семье кормилец.

– Экий ты важный, – смеется Вячеслав, но тут же переходит на серьезный лад. – А в суме что прячешь?

Вот тут на глазах парня наворачиваются слезы. Даже вырываясь, Михаил продолжает сжимать потертую кожаную сумку. Преодолев отчаянное сопротивление, Слава попросту вытряхивает содержимое на землю.

– Что ж ты, кормилец, – цедит он сквозь зубы, нагибаясь за рассыпавшимися бумажками, – всю семью под монастырь подводишь?

И без долгих объяснений резко и сильно бьет прикладом. Клацает чудом не сломавшаяся челюсть. Михаил, выпав из Гришиных рук падает на мостовую, прокатившись с метра два. Не на шутку разъяренный Вячеслав порывается добавить, но дорогу заступает Григорий, широко расставив руки.

– Ума лишился! Насмерть ведь зашибешь. Он же ребенок!

– Ага, ребенок, – на кавалериста сейчас смотреть страшно. – А ты на это вот, погляди.

И с этими словами протягивает хранившуюся в суме бумагу. На типографском листе запечатлена непомерно жирная и довольная своим существованием свинья. Только облаченная почему-то в военный мундир (не способный застегнуться на объемной тушке), с полным бантом орденов и золотыми эполетами. Хряк подминает под себя, восседая аки на троне, толпу простого люда. Даже в каламбуре переплетенных рук и ног можно узнать рабочих и крестьян.

– Енто что за образина такая? – хмыкает, не понимая, Григорий.

– А это царь батюшка наш, Борис Брянцев, в их, – плевок в сторону съежившегося на земле мальца, – представлении.

Верху карикатуры большими красными буквами отпечатана надпись: "Трудовой народ Симерии, сбрось ярмо царизма!"

Испуганный Гриша медленно поворачивается к Михаилу.

– Ты чего творишь, дурында?

– Военное положение в стране еще не отменили, – продолжает метать молнии Слава. – Вот это, – он потрясает листовкой и в сердцах рвет на кусочки, – даже не каторга, а эшафот.

Обеспокоенный совсем притихшим подростком, Гриша подходит к все еще распростертому на земле. Только спустя две минуты Миша подает признаки жизни. Словно в замедленном синематографе пробует пошевелится, касается рукой гудящей паровозом головы. На ладони остается след крови.

– Что ж ты его так, Слава? – цокает драгун языком, видя последствия удара. Окованный металлом приклад не шутка и не игрушка. Мужчина, осторожно беря голову парня пальцами, осматривает крупную ссадину. – Ты как, малец? Встать можешь?

– Без тебя разберусь, – Миша постепенно приходит в себя и даже отдергивает руку от попытки помочь.

Вячеслав наблюдает за трогательной сценой, скептически скрестив руки на груди, да посмеиваясь.

– Альтруист, – улыбка играет на губах, но в глазах солдата все еще бушует пожар гнева. – Доиграешься ты с этим либерализмом, как и вся страна. Оглянуться не успеете, а они уже везде. Полезут из всех щелей, обратно не загонишь.

– Ты это, малец, – Григорий стоически не обращает внимание на драматическую позу товарища и льющийся водопад нравоучений, – дуй домой, пока еще чего худого не случилось. А про эти дела, – кивок на разбросанные листовки, – забудь раз и навсегда. Как бы лиха настоящего не накликал на голову.

Жилище Михаила располагается через пару кварталов. Так что добредает молодой и неудавшийся бунтарь с солнцем, уверенно отвоевывающим место в черте горизонта.

Вспоминая позор, парень всхлипывает и утирает сопливый нос рукавом.

"Ничего эти милитаристы непонимают, – упорно гнет свою линию шахтер, обиженный на весь мир. – Оболганный царизмом и потерянный класс. Чего стоит жестокая и не оправданная интервенция против трудового народа Курхистана"

К великому счастью хоть это горе-революционер в глаза драгунам высказать не догадался. Не иначе сработал инстинкт самосохранения. Даже миролюбие Григория имеет границы – командировка в горы останется для всех рваным рубцом на сердце.

Скрипит калитка и Михаил оказывается во дворе родного дома. Молодой человек ненадолго останавливается, глядя на строение. Добротное здание, с идеально подогнанными брусками. Братья и после смерти отца рук не опускают, из всех сил поддерживая, а местами и улучшая. Крышу увенчивает не какая-то солома, вечно пахнущая плесенью и протекающая, а (гордость Михаила) настоящая черепица. Вот и след умелых рук Анатолия – неоконченная резьба на оконных рамах. Петушки всякие, единороги и цветочки-ромбики. Тонко. Привыкший к кирке и лопате работяга так не умеет.

"Тольке нужно не сапоги драить, – засматривается парень на творение, – а ремесло развивать. Ну ничего, – подбадривает он себя, идя к порогу, – вот станем свободной страной, устрою его в школу"

Вздохнув и наконец улыбнувшись, Михаил тянет на себя дверную ручку...

– Ты совсем с ума сошел?! – обрушивается на несчастного вихрь непреодолимого женского гнева. – Ты хоть представляешь какой сейчас час?!

А парень еще питал иллюзии застать мать спящей. Куда там. Людмила поди всю ночь глаз не сомкнула, дожидаясь взбалмошное чадо. Она, с красными глазами и невероятно изможденная, живо однако вскакивает с табуретки, бросаясь к Михаилу и не прекращая тараторить.

Цепляющаяся за молодость женщина неизменно сдает позиции. Годы и тяготы овдовевшей семьи оставляют сеть морщинок под глазами. Выглядывает выбившаяся из расшитого цветками платками первая седая прядь. На матери посеревшее, выцветшее платье в горошек, хранимое и содержимое не смотря на бедность в идеально чистом состоянии.

Миша, вдавив голову в плечи и набычившись, пытается пройти без долгих сцен и объяснений. И шахтер еще считает себя сильным мужчиной и чуть ли не главой семьи. Одним рывком, схватив за локоть, Людмила останавливает нахала и заставляет развернуться к себе.

– Куда пошел? – противостоять материнскому гневу просто невозможно. – Ты что, робу порвал? Во что ты вечно ввязываешься...

Она ахает и закрывает рот ладонью – в порыве эмоций женщина не сразу замечает крупную ссадину на скуле чада. Глаза несчастной увлажняются. Как не старается Людмила, мальчикам не хватает мужского воспитания. Иногда она жалеет, что не отвечала на многочисленные ухаживания после смерти мужа. Не до того как-то было, да и горе от потери не давало взглянуть вперед.

– Это все твой директор, да? – всхлипывает она. – Чем он вам, детям, мозги то забивает?