– Вы даже не обязаны сдавать город, – вносит лепту посол. – Признайте власть комитета и сегодня же стрельба стихнет. Я смогу обо всем договориться. Мы назначим комиссию, привлечем Красный Крест. Ольхово конечно придется разделить на зоны контроля, но кварталы, удерживаемые вами, будут оставаться и далее.

Швецов будто волк, оказавшийся между двух лающих дворовых псов. От наглости заявлений и происходящего фарса даже не в силах разозлиться.

– В своем ли вы уме, господа? Я кадровый офицер царской армии, сам приводил драгун к присяге на верность царю и Отечеству. То, о чем вы просите, совершенно невозможно. Это же измена.

– Понимаю, – кивает Дорошенко, – и поддерживаю тебя. Многие офицеры и сам я перед вопиющей беззаконностью уже подали в отставку.

– Отставку?! – Швецов глубоко вздыхает, сдерживая брань или того хуже желание схватить эфес шашки. – Протест против вторжения врага, нужно выражать деяниями на поле брани, а не этими вашими столичными финтифантами!

Петр и Филипп недоуменно переглядываются. А ведь подполковник и правда очень давно не был ни в столице, ни в штабе. Запах пороха успел заменить шуршанье бумаги и росчерки перьев. Но именно они, а не пущенная пуля разят наверняка. Все уже предрешено.

– Пошли вон, – бросает Алексей, добавляя открывшему рот Дорошенко, – оба. И передайте Временному комитету, всей Готии – Ольхово я не сдам.

Будь все проклято. Пусть сама земля изрыгнет ад и черти повылазят наружу, но больше Швецов ошибок не допустит. Один раз малодушие возобладало над долгом, но теперь все будет по-другому.

Филипп Линкольн все же мнется, не спеша покинуть кабинет.

– Его величество Александр Четвертый, до подписания манифеста, еще будучи царем, успел издать последний приказ, – посол делает знак Дорошенко подать саквояж. – Во первых, присвоить подполковнику Швецову Алексею Петровичу звания полного полковника. А так же...

Он принимается расстегивать замки. Штаб-офицер, до того поникший, подтягивается, делая шаг вперед.

– ...с последующим возведением в государеву свиту.

На столе выкладывают особые, блестящие золотом эполеты и аксельбант. Застыв, Алексей с трудом передвигает ноги. Палец бережно касается наплечного знака, проводя по извилистым завитушкам царского вензеля. Вот оно как. Теперь Алексей, барон из рода Швецовых возведен в флигель адъютанты. О чем еще может мечтать штаб офицер?

Хотя, в чем тут честь? В чей свите – несуществующего, свергнутого монаршего рода?

"Видела бы меня сейчас старая баронесса, – и все же мысли возвращают домой, почти забытому и такому далекому. – Быть может сейчас увидел бы я хоть толику одобрения"

– К этому прилагалось наградное оружие, – разряжая обстановку, Филипп издает смешок, – но георгиевскую шашку у меня отняли. Полагаю скоро вы ее получите.

– Что будет с государем и детьми? – Швецов, вскинувший взгляд, предполагает худшее. – Они...

– Боже, нет! – выдыхает Дорошенко, всплеснув руками. – Даже у Временного комитета не хватит духу на такое. Но в Симерию его величество больше никогда не вернется.

– Император Цинь уже предложил убежище в Нанкине, – поясняет Линкольн. – Он же выступит посредником в переговорах. Никто не станет аннексировать Симерию. Цинь, как и ранее, заинтересована в буферной зоне между собой и Готией. Хоть прежней стране и не быть.

Швецов некоторое время хранит безмолвие, прежде чем продолжить.

– Благодарю вас, господин посол. Не смотря ни на что вы не кажетесь плохим человеком, – губ новоиспеченного флигель-адъютанта касается улыбка, но тут же уступает место маске. – У меня так же будет последняя просьба.

Симерийское царство. Ольхово.

Шахтерский район. 29 июня 1853 г. Ок 5 — 00

(29 день войны)

– Вроде бы должно получиться, – встав на деревянный поддон, Вячеслав проверяет надежность закрепленной бутылки.

Защитники сбиваются со счета, приказы об отступлении сыплются один за другим. Оборона неуклонно сжимается под нависающими ордами. "Мы передислоцируемся", уклончиво отмахиваются командиры на неизменные вопросы – доколе отступать?

Новые позиции копируют старые. Можно пешком пересечь Ольхово с края до края, встречая одинаковый пейзаж. Изрытая земля, побитые дороги, оставляющие аккуратные, будто кистью наведенные, ободки отметин осколков. Глубокие ямы на треть роста человека роет фугас. Слева и справа тянутся дома с обвалившимися стенами или рухнувшими вниз крышами. Заборы охватывают развалины лабиринтами, торча остатками деревянных кольев. Немногие металлические зияют дырами, скалясь ржавыми зубами.

– Поехали, — под нос говорит драгун, медленно откручивая крышку перевернутой бутылки.

Довольно фыркая от пронизывающего холода, намыливает ступни. Мыло стирается до тонкой, мнущейся в пальцах массе. Да и с водой не к месту проблемы. Колодцы больше на окраинах рыли, ближе к центру дворы солидные, что ни улица, двухэтажные купеческие дома или мастеровых. Интересно чем целый батальон лошадей поят? Доступа к реке больше нет.

Кое как отмывшись, Слава садится на поддон, разминая конечности. На ноги страшно смотреть. Пальцы и подошва деформированы, кожа стерлась. За месяц войны, все дни осады солдаты ни ночи не провели без обуви. Нет лучшего блаженства минуты вдали от ботинок.

Драгуны и волонтеры по большей степени бодрствуют. Кое кто вяло бродит по развалинам, выискивая в груде мусора целые доски. Костер разжигают не таясь, прямо в железной бочке. Лишь немногие ютятся по углам, завернувшись в шинели. Да и те время от времени устало приподнимают головы, вслушиваясь в тишину. Тишина действует на Ольхово хуже войны. Прокрадывается в душу холодом и разрывает на части сомнениями, лишает сна. Сражения, звук перестрелок по ночам, бесконечный грохот орудий толкали вставать и воевать. Ныне апатия и пустота в глазах.

– Вы, ребята, сильно то не высовывайтесь, – привлекает внимание неспешный разговор, – война считай закончилась, нечего зазря под пули подставляться.

Натягивая обувь и завязывая обмотки, Вячеслав присматривается внимательней. Взрослый, можно сказать ближе к стареющему, мужчина. Из ополчения: порты крестьянские, сверху готский китель с оторванными нашивками. Вокруг группа таких же добровольцев помоложе. У недокопанной траншеи грудой свалены лопаты и оружие.

— Это что за бардак? — приближающийся драгун застегивает ремень и чинно распрямляет форму. – Почему работу до сих пор не завершили?

Ополченцы из молодых сразу тушуются, а вот "китель" продолжает сидеть, обводя взглядом сотоварищей.

– Так чего ж зазря спину гнуть, служивый? – шутливым тоном говорит он, разводя руки и демонстрируя гниющие зубы в улыбке. – Войне то конец. А к вечеру, говорят, вообще всех по домам отпустят.

Славу будто громом обдает. Смысл лишь спустя долгие секунды доходит и драгун украдкой находит пальцами ремень винтовки.

— Это кто говорит — по домам? -- выговаривает негромко, даже мягко, а глаза посылают испепеляющий взгляд. – Перемирие с готами временное, что бы старики и женщины с детьми покинули город. Никакого мира, пока готы топчут нашу землю не будет. А провокаторов, распускающих слухи о капитуляции или паче того именующихся "людьми губернатора", приказано задерживать и уничтожать без всякого сожаления.

До того ютящаяся в разбомбленном доме Алена приподнимается. Бесцветная масса в припорошенной пеплом форме. Последние дни волшебнице даются тяжелее других и отражаются выжженным клеймом. И без того тонкая девичья фигура истончается, в волосах появляется седина. Встреть такую в сумерках, с банши перепутаешь.

– Да я то что, – мнется "китель", не смея взглянуть на пошатывающуюся колдунью. – У нас перекур, мы на минуту то всего отвлеклись ...

Шикнув напоследок, Вячеслав по камням карабкается к Алене. Девушке совсем плохо, она оседает на груду тряпок, едва смягчающих жесткий пол.