— Договор подписан, так что волноваться вам ни к чему.

Уродливая рука помахала в воздухе пергаментом, словно прощальным платком.

Над озером разгоралась утренняя заря.

Посыпался частый дождик.

Пароход причалил к мокрому пирсу, официантка в ярко-зеленом плаще мелькала в толпе с подносом, заставленном рюмками со шнапсом.

Отдаленные глухие раскаты грома помогали проснуться городу.

Я не стал возвращаться на Мендельсонштрассе. Я принялся скитаться.

Трижды я посетил морг, присматриваясь к спящим за стеклом мертвецам.

Эллен среди них не было. Озеро Мюгель не захотело отдать ее тело.

Также три раза я побывал на Анхальтском вокзале, собираясь уехать, и каждый раз я тяжелыми шагами возвращался в сердце Берлина.

Я обнаружил странные улицы с высокими зданиями, из которых, как мне казалось, всматривались вдаль мертвенно-бледные лица.

Другие здания выстраивались в шеренги в гнилой сырости бесконечных пустых улиц, на которых то тут, то там шевелились редкие тени.

Однажды среди гигантских ангаров, своды которых закруглялись на большой высоте над обширными площадями, заполненными тенями, я увидел маленького человечка, скорчившегося на небольшом свертке. Подойдя ближе, я увидел, что он был задушен куском ткани, торчавшем у него изо рта и создававшем впечатление бесконечно клубившегося перед ним облака бурого дыма.

Этот убитый или самоубийца, окруженный одиночеством, показался мне квинтэссенцией ужаса, афоризмом мерзости.

Я тогда сформулировал этот глупый афоризм, впрочем, не имевший никакого смысла, как и вся моя жизнь: «Берлин — это смерть».

Эта фраза — «Берлин — это смерть», — укоренились в моем мозгу: и я с трудом удержался, чтобы не произнести ее официантке, которой заказал картофельный салат с ливерной колбасой.

Чтобы перекусить и выпить, я уединялся в глубине тупиков, истерзавших стены. В них нужно было пробираться наощупь. Чешуя кирпичей при этом касалась сразу обоих моих плеч. Я узнал, как пахнут горячая глазурь в мастерских горшечников и кровь в небольших подпольных бойнях, где изготовляли слишком розовые «деликатесы» и подавали густое красное вино.

Да, немало пришлось мне перепробовать берлинского гуляша с запахом расположенного рядом газового счетчика!

Запах красного вина, которое в сочетании с морским бризом можно пить большими глотками, как ликер, охлажденный льдом, кажется отвратительным в казематах большого города. Он сгущает его атмосферу, он кажется густым, словно кровь мертвеца. Тем не менее, он походит на свежий сок деревьев, погибших тысячу тысячелетий тому назад…

Но он уместен вблизи от моря, где придает пряность воздуху; словно щепотка соли в соусе, он делает его более привлекательным, более приятным. Он кажется вам тошнотворным, подобно тому как в далеких от моря городах запах асфальта кажется ужасным.

Волна холодного воздуха нахлынула с Балтики. Вы знакомы с резкими похолоданиями в Берлине, которые внезапно поражают город теплым солнечным днем?

Похолодание обычно продолжается час, два или три, очень редко — целый день. Короче говоря, время, достаточное для того, чтобы заполнить больницы пациентами со скоротечной чахоткой. Очень странным кажется то, что несколько льдин, принесенных ветром с Ботнического залива, способны, после того, как потопят одну-две баржи с Аландских островов, довести до смерти от кашля лодочников с озера Мюгель, превратив этих бравых парней в болезненных призраков, выкашливающих свои легкие.

В пыльном парке, где с неба сыпались мелкие снежинки, мы занимали скамейку с чугунными головами геральдических драконов. Мы — это я и польская студентка.

Она листала тетрадь с конспектами.

Холод был таким свирепым, что она скорчилась под своим бежевым плащиком, словно наказанное животное.

Вспыхнувшие за кустами бересклета яркие фонари зала Цилерт подали нам сигнал, словно огни спасительной гавани.

— Пойдемте, выпьем горячего кофе, — сказал я, и она послушно последовала за мной с видом благодарного зверька. В заведении поспешно набивали сухими дровами и кусками угля две больших печки со слюдяными окошками; фиолетовые огоньки уже перебегали по поленьям, политым небольшим количеством керосина.

В зал входили все новые и новые посетителя, которых загнало сюда дыхание севера; они шумно рассаживались за столиками, стараясь оказаться как можно ближе к источникам тепла.

Из пианино полились звуки арпеджио; запели струны, высокие ноты зазвучали за кулисами небольшой сцены, увешанной батиком.

Горячий кофе, жгучий пунш, желтые и розовые бутерброды заполнили столы с керамическими столешницами.

Моя спутница выпила дымящийся кофе, не глядя проглотила несколько кусков ярко-красного лосося, очистила пару тарелок от креветок и салатов, залитых густым соусом, после чего снова открыла свою тетрадь с конспектами и углубилась в созерцание алгебраических символов.

За кулисами кантилена сменила тирольскую мелодию; среди рыдающих звуков скрипки я уловил обрывки нескольких фраз:

— Лунный свет… озеро… суровые волны… пароход…

Эти слова безжалостно терзали мое сердце.

Студентка сконцентрировала светящуюся энергию своего бледного взгляда на последовательности интегралов; при этом она рассеянно поглощала сандвич с яйцом, так как ее мысли были захвачены фантасмагорической мощью чисел.

— Mondschein — im Kuhlen Grab[93]… — рыдала певица.

Когда вновь появившиеся посетители распахнули дверь, в зал ворвался шум дождя.

Холод заканчивался небольшим наводнением.

Я увидел черную воду, на которой дрожали бледные огни… «Лунный свет… Могила…» — донеслось из-за кулис.

Испарения, поднимавшиеся над сырой одеждой, собирались в туманную пелену на середине высоты помещения, останавливаемые собравшимся у потолка горячим воздухом. В этой атмосфере над барьером тумана уже смутно вырисовывались лица, всматривавшиеся вдаль.

Бледные лица на улице с высокими зданиями как будто ожидали какое-то невероятное событие; но, вместо того, чтобы уставиться в тупик, они смотрели на призрачный бушприт, нацеленный в неизвестное.

Внезапно на мое плечо опустилась тяжелая рука.

Я заметил, что это была достаточно ухоженная рука, немного более полная, чем нужно, с грубым обручальным кольцом, явно сработанным в траншеях Аргонны[94]. Я отчаянно пытался найти взглядом свою соседку. Она продолжала судорожно записывать мантиссы логарифмов на полях рисунков своего черновика.

Рука принадлежала Хайнриху Бору, мужу Эллен.

— Ах, негодник, — раздался голос, — я так и знал, что здесь замешана женщина. Пропасть на полтора месяца, забыть всех своих друзей! Я уже начал думать, не случилось ли чего, но Эллен сказала мне…

— Эллен!.. Эллен?.. — воскликнул я.

— Ну, да, Эллен, моя жена, она не разыгрывает недотрогу, хотя и ведет себя несколько сдержанно; она сказала мне, что такое исчезновение мужчины может быть связано только с женщиной, и у меня нет оснований беспокоиться.

— Ох, — пробормотал я, — значит, Эллен…

— Надеюсь, вы не станете сердиться на мою жену из-за этого? Это так естественно для женщины, и я…

Он сидел рядом со мной, смеющийся, счастливый, с интересом поглядывая на польскую студентку, продолжавшую выписывать вереницы цифр в своей тетради. И, поскольку кельнер немного задержался с его заказом, он, не дождавшись, опрокинул на радостях мой стакан.

Все это кажется мне сплошным безумием.

Хайнрих рвался отпраздновать встречу с пропавшим другом, а поэтому заказал Hochheimer[95], горячие сосиски и копченую гусиную грудку кусочками.

Почувствовав ароматы пряного мяса, студентка отложила на несколько минут свою тетрадь. Хайнрих не удержался, чтобы не заговорить о нашей любви и довольно грубо пошутил о небольших твердых грудках, хорошо заметных под плащом полячки.