Но, нет… На другом конце провода раздался бесцветный голос.

— Восемь часов… Уже восемь часов, мсье… Восемь часов…

Наверное, он попросил портье разбудить его в восемь часов, хотя необходимости в этом не было.

По крайней мере, он был уверен в этом, когда постепенно настраивался на ритм дневной жизни.

Некоторое усилие мысли привело его к определенной уверенности: он не представлял, что он собирался делать в этом отеле, и что он планировал сделать этим днем — или в один из последующих дней.

В этот момент дверь в номер открылась.

— Восемь часов! Я готова уже целую вечность! Черт знает, что за погода… С неба сыплется настоящий бульон из падали!

Этих слов Себастьяну хватило, чтобы узнать Рыжую Лизон, хотя она дополнила свои фразы, отправив его подушку в другой конец номера.

— Подъем! Ты мог бы дать сто очков вперед сурку!

Равен некоторое время тупо прокручивал в голове невнятные мысли, пока они не приняли форму удивления.

— Надо же, какой сюрприз! — пробормотал он.

Рыжая Лизон встала у окна, мурлыча песенку: «Дождь идет, дождь идет, а пастушка…»

— Я слышал, что тип, написавший эту песню…

— Фабр д’Эглантин?

— Да, у него было это красивое имя… Так ему отрубили голову!

— Зачем ты говоришь мне это? — прорычал Себастьен.

— Просто так… Или потому, что идет дождь.

— Год тому назад, — начал Равен, подбирая слова, — да, год тому назад…

— Ты разбудил меня таким образом в такой же, как сегодня, дождливый день. Тебя это не удивляет, нет?

— Да… Но в этом действительно нечему удивляться, — пробормотал он, проведя рукой по лбу.

— Не за это место нужно взяться! — ухмыльнулась она, схватив его за шею.

И ее рука тяжело опустилась на его затылок.

— Черт возьми!

— Не время ругаться, мой красавчик!

Тем не менее, Себастьен выругался еще раз.

Год назад он задушил Рыжую Лизон на заре такого же серого дня, когда дождь яростно стучался в окно.

Внезапно декорации поменялись. Себастьен очутился в бесконечной серой мгле, из которой возникли люди, одетые в черное.

Один из них поднял распятие, тогда как другой пробормотал:

— Будьте мужественны, Равен.

Из кружки, поднесенной к его рту, на него пахнуло сильным запахом рома.

За грязным стеклом небольшого окна с решеткой свирепствовал дождь.

Кажется, ничто не изменилось в последовательности утренних процедур старого доктора Бенна. Привычные дневные действия в конце концов перестают фиксироваться в памяти. Поэтому даже тени воспоминаний не осталось у него в голове о действиях, в результате которых он оказался облаченным в синий редингот, с модным галстуком, соответствующем давно устаревшим нормам благопристойности.

Тем не менее, произошел какой-то мелкий сбой в идеальной утренней механике, включавшей в себя приятный аромат кофе, свежих круассанов[75] и горячих бриошей[76].

Солнце к этому времени уже залило улицы золотом, хотя остатки ночных теней еще сохранились возле дальних зданий и у колокольни приходской церкви, еще не звонившей к заутрене.

Доктор Бенн, шагавший по молчаливым улицам, изменил одной из своих давних привычек: он никогда не отправлялся так рано утром к клиентам, разумно предпочитая ожидать своих верных, хотя и заметно поредевших, клиентов у себя дома.

Он отступил и от другой, довольно пассивной привычки: во время пеших прогулок время от времени останавливаться перед выкладкой товаров, в живописном уголке рынка или с интересом принимать участие в жизни квартала.

Нельзя не отметить, что в это время дня уличная жизнь словно застыла в призрачном свете утренней зари; более того, она была молчалива, как церковный колокол.

Обычно он передвигался небольшими неторопливыми шажками; сегодня же он шагал походкой человека, торопящегося к определенной цели.

Совершенно случайно, на повороте улочки перед ним появился проход во двор, где красивая белая собачка кормила своих щенков.

— Послушай, Полей, ты говорил мне про трех щенков, а их, как я смотрю, четыре!

Полей, добродушный толстяк с бычьей физиономией, пожал плечами и проворчал:

— Значит, у нее появился четвертый. Что, разве такое не случается?

— Может, оно и так… Во всяком случае, этот щенок будет легавой собакой первого класса, уж в этом я разбираюсь… Смотри, как энергично он сосет! Можно подумать, что он не собирается ничего оставить своим сестричкам!

Только что появившийся на свет щенок не интересовался гостем, он увлеченно пил из кубка новой жизни, из розового блестящего соска.

Деликатный стук в дверь спальни доктора Бенна сообщил, что его ждут кофе и бриоши, и что скоро наступит час консультаций.

— Вот разоспался! — проворчала, не дождавшись ответа, служанка Марго.

Тело доброго доктора Бенна спокойно лежало в своей постели, так как ночью его душа без волнений и тревог отправилась в неизвестность, в Вечность.

Только что родившееся существо, которое по мнению знатока однажды превратится в великолепного легавого пса, спокойно и доверчиво спало, с капелькой молока на своей маленькой мордочке, прижавшись к теплому материнскому боку.

Кратт, свернув за угол и столкнувшись носом к носу с мужчиной в кепке, что-то записывавшем в блокнот, испуганно отшатнулся от неожиданности. Но этот мужчина был всего лишь учетчиком, записывавшим количество тюков с товаром, выгруженных с судна на причал.

— У нас сейчас квадратурный прилив[77], — сказал он, махнув рукой в сторону канала, уходившего по прямой линии к невидимому отсюда морю.

— Вот именно, — ответил Кратт, хотя и не понимал ничего в море и его приливах при новой или полной Луне.

Он специально шел медленно, чтобы не выглядеть человеком, убегающим от кого-то. Ему приходилось совершать над собой усилие, потому что он слышал позади себя топот тяжелых сапог по причалу — может быть, это были сапоги жандармов?

Ему было чего опасаться — на борту шхуны недавно взломали кассу.

Когда его окликнул грубый голос, он подпрыгнул, как будто получил удар кулаком в живот.

Оказалось, позвали не его — где-то в тумане перекликались рыбаки с двух судов, обсуждая цену на белого палтуса.

Да, конечно, он убегал, убегал столько дней, что давно сбился со счета. И вот теперь он оказался на морском берегу — в финальной точке маршрута своего бегства.

Чтобы присесть на кнехт, ему пришлось согнать с него чайку, улетевшую с сердитым криком.

Ему не стоило сидеть — когда сидишь, невольно задумываешься; ему нужно было идти без остановки, идти до тех пор, пока он не упадет, оглушенный усталостью.

Он знал, что рано или поздно упрется в бесконечную стену моря; здесь его схватят и отведут в тюрьму, где передадут сначала судьям, а потом палачу.

Разумеется, его повесят — это судьба убийц, которым не удалось скрыться от закона.

Почему он вообще убил эту старуху в ее жалком жилище в Шордитче? Ему не очень нужны были деньги, да он и не взял ничего, совершив это преступление.

Кем была та старуха? Память упорно не хотела ничего напоминать ему; он всего лишь смутно помнил ее лицо, как будто все случилось в невероятно далеком прошлом.

Как он убил ее? Да, конечно, он задушил ее…

Он взглянул на свои руки, изящные и ухоженные, руки типичного чиновника или художника, отнюдь не душителя.

Еще один звук неожиданно разорвал тишину — продолжительный свист, слегка приглушенный туманом. Возможно, это полицейский поднял тревогу, дав сигнал к погоне.