Мудрецы бывают безумцами гораздо чаще, чем это думают простые люди.

Проводить вечера при свете свечи, потому что она дает жизнь теням на стене — это, на взгляд многих, подлинное безумие.

Итак, к черту мудрость и да здравствует безумие!

Пламя свечи красное, с острым концом, чем оно напоминает шапочку монахов — добровольных мучеников, и тени послушно ждут движений, которые им нужно будет имитировать.

Я пью водку из Дании, которой тридцать лет, и она имеет вкус пшеницы северных равнин и дикого тмина.

В этой чудесной компании ожидания, тишины и эпикурейских удовольствий вечера кажутся мне божественно прекрасными.

Вы, считающие коктейль позором в огненном раю спиртных напитков, потребуйте индульгенции вашим грехам, заставив слегка покраснеть датскую водку несколькими каплями черри-бренди, этого прославленного участника дружеских датских вечеринок.

Я столько раз поднимал мой бокал, посвященный красоте маленькой русалки, которую снег Копенгагена иногда по вечерам одевал в горностаевую мантию.

Для нее я был олицетворением мысли, посвященной обожанию другой самой дорогой мне далекой подруги.

Магия чистейшей прозрачности датской водки в соединении с розовым блеском датской черешни, была ли она разбужена мраморными белоснежными руками маленькой русалки, протянутыми ко мне на пронизывающем ветру Зунда? Или руками моей великой далекой любви, оставшейся за морем?

Что это — мудрость или безумие — не делать тайны из подобного приворотного зелья?

Вот всего лишь один вечер…

Я протягиваю жадную руку к кристально чистому и розовому бокалу. Он пуст.

Я никогда не пью, не позволив свободно витать моим мыслям и моим мечтам, но потом я не могу вспомнить ни те, ни другие: ни маленькая русалка, ни моя великая любовь не явились мне.

Я налил в бокал кристально чистый розовый напиток, и, словно в бокале имелась незаметная трещина, уровень жидкости в нем стал понижаться, понижаться…

В это же время что-то шевельнулось на стене напротив меня — там двигалась тень вопреки поведению всех своих сестер.

Моя тень пила из тени моего бокала, и уровень жидкости в нем понижался.

Я слишком хорошо знаком с жизнью теней, чтобы меня могли поразить недоумение и страх.

Я могу утверждать, что тень Петера Шлемиля больше связана с реальностью, чем с легендой, и что чучело герра Пепинстера[74], чтобы стать родственником тени, должно уметь двигаться с таким же изяществом, как мы с вами.

Разве я не был свидетелем того, как в Сингапуре, поблизости от ворот Тигра, в театре китайских теней, одна из марионеток спустилась с экрана и уселась рядом со мной, чтобы полакомиться нектарином?

Нет, во мне бушевало негодование, когда я видел, как моя тень, мой фальшивый брат, расправляется с любовным напитком маленькой русалки и моей далекой великой любви.

Потом во мне вспыхнул гнев, когда я увидел, как это недостойное существо делает мне нос и показывает язык.

На следующий день, едва я зажег свечу, и тени появились на своем обычном месте, я увидел, что моя тень насторожилась.

Я наполнил мой розовый хрустальный бокал, и воровка наверняка не заметила, как я быстрым движением вылил в него содержимое ампулы с цианистым калием, пахнущим спелыми персиками.

Я увидел, как тень привычным движением наклонила бокал, и жуткая микстура, словно по волшебству, исчезла из моего бокала.

Благодаря вернувшимся ко мне силам, словно произошло отражение или поляризация энергии, я почувствовал волнение, когда увидел на стене напротив свою бешено жестикулирующую тень, вскоре рухнувшую и раздавившую при этом прозрачную тень моего бокала.

Господи! До чего она тяжелая, моя тень!

Мрак, которому принадлежат тени в соответствии с их особенностями, позволяет им лишь кратковременное появление благодаря могуществу света; таким образом, ночь избавляет меня от моей ноши.

Но стоит появиться пламени свечи, или забрезжить рассвету, как моя тень цепляется ко мне, упрямая, как того требует судьба теней.

Я шатаюсь под ее темным грузом, я задыхаюсь, пригнувшись к земле, как бурлаки, тянущие судно бечевой.

Однажды я почувствовал, что моя спина стала меньше гнуться под ужасной тяжестью, и я выпрямился, словно почувствовав дыхание освобождения.

Да, действительно, тень съеживалась, уменьшалась, как свидетельство моего избавления. Она оказалась подобной всем недолговечным предметам, жизнь которых завершается разложением и исчезновением.

Но крик триумфа не сорвался с моих губ.

Из аморфной массы разлагающейся тени проявился набор костей, на вершине которого безмолвно смеялись черные глазницы черепа.

Скелеты человека и животных бросают вызов времени.

Скелеты доисторических животных, пролежавшие в земле миллионы лет и обнаруженные во время раскопок, оказываются совершенно неповрежденными, такими, какими они были в то время, когда участвовали в жизни величественных животных.

Таким образом, скелет тени станет моим спутником на протяжении всей моей жизни, вплоть до финального мрака могилы, когда он соединится с настоящим моим скелетом.

Моя великая далекая любовь, услышишь ли ты когда-нибудь страшные слова, сопровождающие поднимаемый в твою честь бокал, заполненный кристально чистой розовой датской водкой?

Счастливы простаки, потому что им принадлежит царство небесное, — сказал Хилдьярд-косой.

И мне показалось, что в его мертвом глазу блеснул свет. Его мертвый глаз — это глаз, который ему выбил главный надзиратель ударом тросточки. Главный надзиратель Уорбек, с элегантной бородкой и красивыми глазами, оба из которых вполне здоровы. Я должен сказать об этом, и я сделаю это. — Так мы, значит, простаки, Хилдьярд?

— Именно потому, что мы простаки, нас заставляют жить в Приюте.

— А когда мы увидим царство небесное?

— Скоро. Потому что мир скоро погибнет от воды.

Для того, чтобы поверить в это не нужно находиться за решетками Приюта: вода господствует везде, куда только падает взгляд из наших окон. Уже много дней сильнейшие дожди заливают город. Водостоки изрыгают потоки черной воды на шоссе, и огромные пространства стоячей воды напоминают большой пруд.

Мы постоянно видели людей, спешащих под проливным дождем, сражающихся с порывами ветра, но сегодня они все куда-то исчезли. Мы сознавали, что воздух насыщен непонятной тревогой, ожиданием несчастья, предчувствием беды.

Нам не разрешалось смотреть в окна, и Брожье, толстый надсмотрщик, каждый раз, как заставал нас за этим занятием, орал, осыпал нас ругательствами и обзывал болванами и психами. При этом, он обычно размахивал большой палкой, но никогда не пускал ее в ход.

Уорбек, главный надзиратель, никогда не обзывал нас болванами; он обращался к нам с улыбкой, называя своими детьми. В то же время, его трость оставляла на наших щеках и шеях глубокие красные полосы, заставлявшие нас подолгу завывать от боли.

— Мой малыш Хилдьярд, ты же хорошо знаешь, что вам запрещается подходить к окнам.

Трость просвистела в воздухе; еще немного, и Хилдьярд потерял бы свой здоровый глаз, отправленный на встречу во мраке с покалеченным.

— Смотрите, небеса распахнулись! — закричал Хилдьярд.

Он был прав — плотные тучи внезапно разорвались, их обрывки упали на землю, и смерчи яркого пламени обрушились на крыши зданий и на деревья, снося их и вырывая с корнем.

Крыша над нашим залом была мгновенно сорвана, и нас выбросило в воздух, в огонь и в воду. Потом стены обрушились, словно наше здание было карточным домиком.