Сложнее всего было в тех случаях, когда брак не заключался, а отцовство ставилось под сомнение. Тут расовую принадлежность приходилось определять по внешним признакам. Цвет кожи особого значения не имел, потому что многие испанцы отнюдь не были светлокожими. Поэтому в основном обращали внимание на различные оттенки цвета волос и их структуру. Короткие, густые, как овечья шерсть, завитушки на голове служили признаком африканского происхождения. Прямые, грубые пряди волос, а также отсутствие их на теле указывали на принадлежность к индейской расе. Особую проблему представляли метисы, потому что им были присущи черты как испанцев, так и индейцев, причём иногда они соседствовали, а порой одна какая-то половина подавляла другую. Как объяснял мне отец Антонио, власти создали столь сложную систему потому, что наши физические признаки, склонности и способности обязательно передаются с кровью. Чистая испанская кровь побуждала людей строить корабли, плавать по морям и завоёвывать империи. По мере разбавления крови эти склонности притуплялись, а стало быть, появление полукровок подрывало мощь самой Испании.

   — Навязчивая идея о pureza de sangre не возникла сама по себе. Она выросла из вековой борьбы по вытеснению из Испании мавров и евреев, в процессе которой складывалось единое королевство, — с заговорщическим видом сообщил мне как-то мой покровитель, будучи здорово навеселе. — Но то, что начиналось как Крестовый поход, закончилось дыбой, галерами и миллионами могил. По сравнению с нашими gachupines даже оттоманские турки могут показаться монахами. Это сущее безумие.

Надо заметить, что в этой чётко расписанной расовой градации не было места для детей, прижитых испанскими женщинами от индейцев или африканцев.

   — Наши мужчины, которые безжалостно развращают индианок, африканок и женщин со смешанной кровью, — заявил отец Антонио, — не допускают даже мысли о том, чтобы испанки пожелали мужчин другой крови, поэтому такой ребёнок уже с самого рождения попадает в чистилище на земле.

   — Где много людей, там много и счастья, — приветствовала меня Беатрис с насмешливой улыбкой.

   — Если меня и ждёт счастье, то разве что в ином мире.

   — Ты такой плут, Кристобаль, — хмыкнула Беатрис. Она была одной из немногих, кто называл меня по имени. — Разве плохо тебе живётся в Веракрусе? Где ещё ты мог бы зарабатывать на жизнь, изображая калеку-шута?

   — Каждому охота на кого-то смотреть сверху вниз.

   — Но эти фокусы, столь непристойное искажение тела, дарованного тебе Господом, разве это не насмешка над Его даром? — Беатрис спросила это весьма благочестиво, однако в её лукавых глазах угадывалась насмешка.

   — Если я, бедный lépero, способен задеть гордость Бога, дела обстоят гораздо хуже, чем я думал.

Беатрис откинула голову назад и рассмеялась.

   — Помимо много другого, Кристобаль, меня восхищает в тебе полное отсутствие добродетели.

   — Я человек практичный, только и всего.

Обижаться на Беатрис мне и в голову не приходило: это была наша обычная игра. Она любила подразнить и подначить меня, а потом дождаться моего ответа, причём, что бы я ни ответил, её это забавляло.

Но вот кто на самом деле заронил в меня сомнения в общепринятых верованиях, так это старик индус, выходец из Ост-Индии, научивший меня выворачивать конечности из суставов. Костлявый, угловатый, лысый, как плод манго, обладавший необычным скрипучим голосом простуженной чайки (какой-то умник, которого все уже давно позабыли, прозвал индуса Чайкой, и это прозвище прилипло к нему), этот человек вообще не был христианином. Старик верил в бесчисленных богов и богинь, бессчётные небеса, тысячи адов и уверял, что все мы проходим через бесконечность миров, неисчислимое количество раз перерождаясь и перевоплощаясь, но вновь и вновь возвращаемся из загробного бытия к земной жизни.

   — Словно пёс к своей блевотине, — как-то заявил он.

Старик полагал, что справедливость есть не что иное, как Тёмный игрок, бросающий игральные кости наших душ, судьбы которых в бесчисленных вариациях определяются вращением колеса кармы, и что в конечном счёте всё — жизнь, земля, смерть, карма, загробный мир, сам Тёмный игрок и даже вера — не более чем иллюзия.

   — Самый лучший способ выжить в столь великом хаосе, лжи и боли — это скрывать своё истинное «Я» за маской, — говаривал он. — О, маска может смеяться и кричать, буйствовать в ярости и плакать, но лицо за этой маской, твоя истинная физиономия, непроницаема, бесстрастна, бессердечна, как сама пустота.

Старик также рассказывал мне о Шиве, боге созидания и разрушения. Этот Шива создавал и уничтожал мир великое множество раз и будет делать это снова и снова, причём очередной конец света наступит скорее, чем мы думаем. Однако вместе с тем, как это ни странно, Шива самый ярый и страстный из любовников — на небесах, на земле, во всех адских мирах, которые никогда не переставали существовать. Женщины повсюду преклонялись перед ним, почитали его каждое движение, взгляд и прикосновение. Когда Кали, одна из его жён, по ошибке приняла пожар за погребальный костёр мужа, она не раздумывая бросилась в пламя. Чайка спел для меня гимн Кали, посвящённый любви и смерти:

В Индии Кали стала женской аватарой (воплощением) сущности любви. Жёны, любовницы и наложницы по всей Индии бросались в пламя погребальных костров своих возлюбленных, ибо, по примеру Кали, предпочитали смерть скорби вдовства.

   — Смерть приравнивается к любви? — недоверчиво уточнил я.

   — Это благороднейшее её проявление.

Я долго смотрел на старика в упор, а потом покачал головой и сказал:

   — Может быть, в вашей Индии всё это в порядке вещей, но здесь я советую тебе держать подобные мысли при себе. У святой инквизиции есть свои костры, а также раскалённые клещи и пылающие жаровни, и всё это не имеет ничего общего с пламенем любви. Да и наши женщины могут не одобрить некоторые твои идеи, особенно что касается погребальных костров мужей.

   — Но в тебе тоже течёт кровь ацтеков, а значит, в твоей душе горит настоящее пламя. И великая мудрость сказанного мною должна вызывать в ней отклик.

— Ну и сильно это тебе поможет, когда ты будешь вопить от ужаса на дыбе?

Однако всё, что старик говорил о моих предках индейцах, было правдой. От Цветка Змеи и той женщины, которую раньше называл матерью, я слышал рассказы о древних индейских богах, многократно созидавших, разрушавших и вновь создававших миры, начиная каждый раз новый «Цикл Солнца». Как-то Цветок Змеи заявила, что наш нынешний цикл завершится гибелью мира в огне.

К тому же я из произведений Гомера знал и о земле мёртвых, и об Элизиуме — загробном мире для праведников, и о великих богах.

Правда, все эти сведения, а также порождённые ими соображения и сомнения мне хватало ума держать при себе, но всякие новые сведения лишь усиливали тягу к познанию. Я слушал с жадностью и впитывал услышанное как губка, причём это касалось не только верований и мудрости таинственного Востока, но и практиковавшихся там искусств терпения, медитации, невосприимчивости к боли и владения своим телом. Последнее требовало долгих, упорных, мучительных упражнений, но, взявшись задело с рвением, я не опустил рук после первых неудач, и моя настойчивость была вознаграждена. Я сделался столь же гибким, как Чайка, смог принимать самые невероятные позы, словно у меня или вовсе не было костей, или же они состояли из застывшего сока резинового дерева.

Внешне Чайка меньше всего походил на учёного наставника. Крохотный, худощавый, необычайно лёгкий, он долгое время был так называемым летуном: участником изумительного, наводящего ужас представления, в котором люди летают вокруг высоченного шеста, вращаясь на прикреплённой к его концу верёвке. К сожалению для Чайки, однажды его канат оборвался, и он, подобно птице, в честь которой получил прозвище, отправился в настоящий полёт. Правда, в тот раз он больше напоминал не птицу, а камень, выпущенный из пращи, — во всяком случае, кончилось всё тем, что старик основательно приложился к подножию заброшенной пирамиды, сломав обе ноги.