Кража коня в степи считалась равносильной убийству, и конокрада по приказу Аттилы разрывали на части. Сначала его привязывали за руки и за ноги к лошадям. Затем хозяин украденного жеребца и его сыновья подзывали коней к себе и те вырывали у конокрада конечности. Преступник кричал от боли так, что у собравшихся чуть не лопались барабанные перепонки от его душераздирающих воплей, и примерно через час умирал в страшных мучениях. Так проявлялась власть Аттилы, но когда я увидел эту экзекуцию, то с трудом сдержал подступившую тошноту. Вокруг разлилась лужа крови, а оторванные конечности конокрада показались мне похожими на обыкновенные куски мяса.

Сбежавшего с поля боя подвешивали над остриями пик, воткнутых в яме, а каждый воин из его отряда надрезал волокна, из которых была свита верёвка, на которой висел трус. Верёвка истончалась. «Судьба решит, какова мера твоего предательства и достаточно ли её для того, чтобы ты свалился в яму», — говорил Аттила. Если кто-то из бывших соратников дезертира охотился или отправился с военной миссией, жертву оставляли висеть над пиками вплоть до их возвращения. Иногда приходилось ждать целую неделю, чтобы вернувшиеся гунны осторожно надрезали верёвку. И вот наконец верёвка не выдерживала веса осуждённого, и он падал. Мне довелось наблюдать за исполнением такого приговора, и у меня на глазах две жены опозоренного гунна нанесли себе раны на щеках и груди и только после унесли труп.

Гуннам сообщали обо всех казнях в пределах их империи и зачастую даже преувеличивали отталкивающие подробности. Каган был справедлив, но безжалостен, он вёл себя по-отечески, но жестоко, мудро, но порой доходя до бешенства. Интересно, как повлияли эти бесчисленные приговоры на рассудок кагана? Ведь он каждый день кого-то наказывал, и так — из года в год, поскольку лишь эти беспощадные расправы могли сплотить его дикий народ и удержать его от анархии. Без сомнения, они формировали и характер вождя: из-за них он постепенно утрачивал контакты с реальным миром, он уже давно обитал во вселенной, созданной его больным воображением. Аттила был скорее не императором, а умелым циркачом с хлыстом и факелом в руках, не королём, а языческим богом.

— Это твой сын? — спросил Аттила, прервав ход моих размышлений.

— Крикс прошёл весь путь из Константинополя, каган, — сказал Бигилас. — Он — наглядное доказательство данного мной слова.

Манеры переводчика показались мне ещё более фальшивыми, чем прежде, а интонации — елейными и неубедительными. Удалось ли гуннам заметить его наигранную искренность или они приняли её за римский обычай?

— Он — заложник, способный убедить вас в честности Рима. А теперь, пожалуйста, выслушайте нашего посла.

Бигилас поглядел на Эдеко, но лицо вождя гуннского племени было каменно-бесстрастным.

— Разумеется, я остаюсь вашим покорным слугой.

Аттила важно кивнул и посмотрел на сенатора Максимина.

— Могу ли я считать эту демонстрацию доверия словом Рима и Константинополя?

Сенатор поклонился.

— Бигилас предложил своего сына как доказательство нашей доброй воли, каган. И это напоминает о подвиге христианского Бога, также предложившего в жертву сына. Мир начинается с доверия, и приезд мальчика, несомненно, подкрепит вашу веру в наши благие намерения, не так ли?

Аттила не отвечал столь долго, что нам всем сделалось не по себе. Молчание нависло над нами, точно клубы пыли.

— Так оно и есть, — произнёс он наконец. — Теперь я точно знаю, каковы ваши намерения.

Аттила взглянул вниз, на Крикса.

— Ты смелый мальчик и выполнил свой долг, добравшись сюда из Константинополя по приказу твоего отца. Ты показал, как должны поступать сыновья. Доверяешь ли ты своему родителю, юный римлянин?

Мальчик заморгал и как будто оцепенел, когда к нему обратился Аттила.

— Я... я... доверяю, король. — Крикс мучительно подыскивал слова. — Я горжусь им.

Он засиял от радости.

Аттила снова кивнул и поднялся.

— У тебя доброе сердце, малыш. Мне кажется, что твоя душа невинна. — Он моргнул и добавил: — Чего не скажешь о старших.

Аттила обвёл нас тёмными глазами, словно проникнув в наши души и выбрав для каждого разную судьбу. Внезапно мы поняли: что-то сорвалось и пошло совсем не так.

— И это очень, очень плохо, — зарокотал деспот. — Знай, что твой отец предал тебя и ты поплатишься за его грехи. Тебя будут пытать.

Я едва не задохнулся. Такое чувство, будто в зале больше не осталось воздуха. Максимин застыл с разинутым ртом, не будучи в силах произнести хоть слово. Бигилас побледнел. А я ещё больше растерялся. О каком предательстве сказал сейчас король? Бедный Крикс, похоже, не мог ничего уразуметь.

— Мы выпустим из тебя кишки, скрутим их, точно пряжу, и скормим их моим свиньям, — спокойно, без эмоций принялся описывать Аттила. — Мы отрубим тебе все пальцы на руках и ногах и сварим их. Но отрежем не сразу, а один за другим, чтобы ты знал, как это больно, когда мы возьмёмся за следующий палец. А затем отрежем тебе нос, сдерём кожу со щёк, вырвем зубы — по одному в час, натянем кольцо из колючей ежевики на твой маленький член и сдавим его, пока он не покраснеет...

Крикс затрясся от страха.

— Что это за сумасшествие? — проворчал сенатор — Почему вы угрожаете ребёнку?

— Да, мы это сделаем, — не ответив ему, продолжал Аттила — И мои жёны будут смеяться над твоими воплями, юный Крикс, если только твой отец не проявит благородства по примеру сына. Где же твои честь и доблесть, переводчик?

Король в упор посмотрел на Бигиласа.

— Ч-честь и доблесть? — запинаясь, переспросил тот, и я заметил, как охранники, осторожно ступая, приблизились к нам и взяли в кольцо. — Каган, как вы можете...

— Мы это сделаем, — Аттила повысил голос, походивший ныне на низкие раскаты грома, — если переводчик не признается, для чего он привёз из Константинополя пятьдесят фунтов золота.

Мы, остальные римляне, с недоумением повернулись к Бигиласу. О чём говорил Аттила? Переводчик был потрясён, словно врач сообщил ему о неизлечимой болезни, и я испугался, что он вот-вот потеряет сознание и рухнет на пол.

Аттила перевёл взгляд на гуннов.

— Он ведь привёз пятьдесят фунтов, не так ли, Эдеко?

Полководец кивнул.

— Как мы договорились в доме Хризафия, каган. Мы успели обыскать его седельные сумки, нашли мешки и принесли их во дворец. Сейчас ты увидишь это доказательство.

Он громко хлопнул в ладоши, и в зал вошли два военачальника, чуть согнувшись под тяжестью своей ноши. Они направились к трону Аттилы, разрезали мешки стальными кинжалами и высыпали груды жёлтого металла. Монеты покатились к ногам короля.

Мальчик в ужасе вращал глазами. Я ощутил запах его мочи.

— Эдеко, тебе известно, для чего предназначено это золото, разве не так?

— Да, известно, мой каган.

— Тут какое-то чудовищное недоразумение, — попытался вступиться Максимин и посмотрел на Бигиласа, ожидая разъяснений. — Перед вами ещё один подарок нашего императора и знак его...

— Молчать!

Приказ был неотвратим, как удар топора. Он эхом разнёсся по залу, поглотив прочие звуки, и нас всех покинуло мужество. В какую безумную переделку я угодил! И что нам теперь делать?

— Мы должны выслушать лишь одного человека, — продолжал Аттила. — Он ещё может спасти своего сына, не разглагольствуя о доблести, а проявив её.

Бигилас со страхом и ненавистью взглянул на Эдеко. Предатель оказался предан. До переводчика наконец дошло, что Эдеко вовсе не собирался выполнять своё обещание и убивать Аттилу. А золото было всего лишь ловушкой. Бигилас упал на колени.

— Умоляю вас, мой сын ничего не знал.

— О чём не знал твой сын, переводчик?

Бигилас жалко потупил голову.

— Хризафий поручил мне эту миссию. Я привёз деньги для подкупа Эдеко. Чтобы он вас уничтожил.

Максимина как будто ранило ударом длинного германского меча. Он зашатался, попятился, и его лицо исказилось от боли. Ему стало ясно, что наша миссия провалилась. Как мог этот предатель, первый министр, ни словом не обмолвиться ему о заговоре? Гордого сенатора превратили в глупца и посмешище! Хуже того, его карьера, должно быть, завершилась и на всех его планах можно поставить крест.