Тут-то и начались проблемы. Надменные вестготы отказались признать развод уже обвенчанной Берты ради брака принца вандалов с новой римской женой. Более того, римская принцесса как верующая христианка не могла допустить полигамии. После отказа вестготов последовали обвинения, за ними — оскорбительные выпады, и наконец Гейзерих в порыве пьяного гнева набросился на Берту. Он собственноручно отрезал ей нос и уши, а затем отослал униженную и изувеченную принцессу к отцу. Прошло уже несколько лет, но он по-прежнему опасался мести Теодориха. Перспектива войны с вестготами была страшнее любого ночного кошмара.

— Не напоминай мне об этом поросячьем дерьме. О вестготах не следует говорить при моем дворе, — пробурчал он в ответ.

— Аттила стремится завоевать земли вестготов, — пояснил Евдоксий, — поэтому Аэций надеется лишь на Теодориха. Умоляю вас, Гейзерих, заключите союз с Аттилой, начните эту войну, и ваш злейший враг станет врагом гуннов. Как только вы бросите вызов Риму, гунны нападут на Теодориха. Даже если Аттила не уничтожит вестготов, он нанесёт им болезненный удар. А вы тем временем завоюете Италию. Однако Аттила должен знать, что вы готовы атаковать римлян с юга и раздробить их силы. В противном случае он не выступит в поход. Так что этот альянс выгоден всем нам.

— Когда же выступит Аттила?

Евдоксий пожал плечами.

— Он ждёт знамений и знаков свыше. А также вестей из Карфагена. Одно ваше слово поможет ему принять решение и направить в Галлию войска. Ну как, вы согласны? Что мне ему передать?

Гейзерих ещё немного подумал. Он представил себе, как ему удастся натравить римлян на гуннов, а гуннов на вестготов, а потом вступить в войну и собрать воедино куски бывшей империи. Король знал, что в ходе этих ожесточённых баталий первым погибнет лекарь с его жалкими крестьянами. Их попросту растопчут сражающиеся армии, но разве бывают войны без сотен и тысяч жертв? Слабые всегда уступают место сильным, а услугами глупцов вроде этого лекаря пользуются умные. Да его и сейчас можно использовать, но как бы это лучше сделать?

Гейзерих поднялся с трона, припадая на хромую ногу.

— Я хочу предложить вашему королю кинжал, украшенный драгоценностями. Он — знак согласия и наглядное доказательство моих слов. Можете мне верить. Я сам вынул этот кинжал из разрубленного на куски тела римского генерала Авзония, — произнёс он. — Все знают, что это моё любимое оружие. Отдай его вашему королю и скажи великому Аттиле, что если римляне и вестготы — его враги, то я — его друг.

Его военачальники и их женщины вновь восторженно зашумели, перемежая возгласы стуком и визгом, так что Евдоксию показалось, будто он услыхал волков, воющих на луну. Он попятился, любезно поклонился королю и, не сумев сдержать ликующей улыбки, покинул дворец, поспешив с новостями на корабль.

В тот же день король Гейзерих собрался со своими приближёнными в тёплом внутреннем дворике. Уже стемнело, и эта далёкая, завоёванная им пустыня сверкала от ясных звёзд, усеявших небо, а их свет отражался в кубках с вином.

— Сегодня нам удалось сделать два дела, мои вожди, — признался он, когда все уже изрядно выпили. — Во-первых, мы убедили Аттилу напасть на Теодориха, прежде чем Теодорих нападёт на нас. Во-вторых, я избавился от проклятого кинжала. Того самого, что я забрал у римлян и которым я изрезал эту суку, вестготскую принцессу. С тех пор стоило мне взять его в руки, как начиналась полоса неудач. Пусть этот идиот лекарь передаст его Аттиле. Посмотрим, повезёт ли с ним гуннам.

Впервые я понял, с каким миром столкнулся во время путешествия, когда наше римское посольство разбило лагерь на берегах реки Нисавы, неподалёку от разграбленного города Наиса. День близился к вечеру, солнце почти опустилось за горы, и в сумерках можно было представить себе, что рядом с нами не голые стены без крыш, а прежний, процветающий провинциальный римский город и его пятьдесят тысяч жителей ждут, когда можно будет зажечь лампы. Однако сумерки сгустились, а никакие лампы за стенами так и не зажглись. Лишь птицы тёмными спиралями спускались вниз и вили себе гнёзда на пустых рынках, в театрах, банях и борделях, а над заброшенными подвалами кружились летучие мыши. Городские постройки заросли ежевикой и диким виноградом, и пустота казалась мрачной и зловещей.

Более того, место нашей лагерной стоянки сделалось ещё мрачнее, когда мы принялись ставить палатки. Как я уже говорил, сумерки сгустились и в темноте трудно было что-либо разглядеть. Когда один из наших рабов наклонился, чтобы привязать верёвку к бурому узловатому корню, из земли выскочил какой-то сгнивший корешок. Раздосадованный раб снова нагнулся, собираясь вернуть его на место, но тут же с отвращением выбросил находку, поскольку, взглянув на неё, он догадался, что это было. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что раб отшвырнул какой-то раскалённый предмет.

— Господи Боже.

Он отбежал на несколько шагов.

— Что случилось?

Раб перекрестился.

Я почувствовал неладное и тоже наклонился. Мои опасения подтвердились: ему попалась кость, судя по размеру и форме — явно человеческая. Эта серо-коричневая бедренная кость заострилась на одном конце и покрылась лишаями. Я поглядел на землю, и мои волосы встали дыбом. Выемка около корня была заполнена целой россыпью костей, а холмик, который я в потёмках принял за замшелый валун, оказался грудой черепов. Как редко мы смотрим себе под ноги! Затем я принялся разглядывать каждый участок того берега реки, где нам предстояло провести ночь. Повсюду лежали кости, а вовсе не ветки и старые палки, прибитые течением к побережью, как я раньше думал. Нет, это были человеческие останки — скелеты и черепа, затвердевшие от грязи. Провалы глазниц бессмысленно смотрели в небо, а скреплённые остатками жил и высохшей плоти рёбра выглядывали из-под земли, словно поднятые пальцы.

Я поспешил к сенатору.

— Тут какое-то кладбище.

— Кладбище? — переспросил Максимин.

— Или поле битвы. Взгляните на берег — там везде кости.

Мы, римляне, начали с удивлением копаться в земле, восклицая при любой находке и отпрыгивая, когда хруст подсказывал, что под ногами у нас часть ещё одного скелета.

Рабы присоединились к нам, продолжая причитать, и вскоре по лагерю разнеслись громкие возгласы. Поднятые на шестах палатки тут же сняли и свернули, никто не стал разжигать костры, а привязанные лошади нервно ржали, ощущая нашу растерянность. Каждый скелет вызывал новую волну ужаса.

Эдеко подъехал к нам, спешился и раздражённо отпихнул мёртвую плоть, словно ворох старого сора.

— Почему вы не ставите палатки, римляне?

— Мы на поле боя, — ответил Максимин. — Очевидно, это останки убитых в Наисе.

Гунн посмотрел на черепа и кости, а потом огляделся по сторонам и внезапно узнал окрестности.

— Да, я помню это место. Римляне побежали от нас, точно овцы, и многие поплыли по реке. Мы перебрались на другой берег и стали ждать. Если бы город сдался, у них был бы шанс уцелеть, но они сопротивлялись, убили наших воинов, и мы с ними расправились.

Он повернулся и, покосившись на реку, указал на скрывшийся во тьме берег:

— По-моему, мы убили их вон там.

Я не уловил в его голосе ни сожаления, ни раскаяния, ни даже гордости победителя. Он подсчитывал итоги страшной резни, как будто вспоминая торговую сделку.

— Ответьте мне, ради бога, почему же мы остановились здесь? — спросил его Максимин. — Неужели это место подходит для лагерной стоянки? Отдыхать рядом с мёртвыми — недостойно. Мы должны немедленно тронуться в путь.

— Почему? Они мертвы, и мы тоже когда-нибудь умрём. От всех нас рано или поздно остаётся лишь груда костей. А кости и есть кости, что здесь, что на кухне или где-нибудь на помойке. Они превращаются в пыль. Подозреваю, что и весь мир — это кость. Одна огромная кость.