Я начал тренироваться. Мои мускулы сильно развились и окрепли уже во время путешествия. Здесь, в Хунугури, не было книг, и я не тратил время на чтение. Составление заметок занимало лишь часть дня, и поэтому я мог закаляться, словно гунн, и скакать галопом на моей кобылице Диане, совершенствуя мастерство наездника. По совету Зерко я распаковал тяжёлое римское оружие и стал овладевать основами воинского искусства. Должно быть, я производил на гуннов странное впечатление. Моя спата[47], или кавалерийский меч, была массивнее изогнутых гуннских клинков, а кольчуга из цепей весила больше их нагрудников из кожи и тонких пластин. К тому же в сравнении с маленькими круглыми плетёными щитами всадников мой овальный щит напоминал стену дома. Иногда гунны вступали со мной в поединок. Конечно, я уступал им в скорости, но и они не могли пробить мой щит, а лишь стучали по нему, как по панцирю черепахи. Несколько раз эти состязания заканчивались вничью, и их прежние злобные шутки сменились ворчливым уважением.

—Ты, римлянин, надёжно укрылся, точно лиса в норе, и до тебя никак не доберёшься.

Сенатор был против моих упражнений.

— Мы послы, Алабанда, — упрекнул меня как-то Максимин. — Нам нужно подружиться с гуннами, а не сражаться с ними на мечах.

— Именно это и делают друзья гуннов, — ответил я ему и затаил дыхание.

— Благородный дипломат не станет драться, как простой солдат.

— Сражение — единственный вид благородства, в который они верят.

Вмешательство Скиллы лишь увеличило мой интерес к Илане. Я узнал, что он осиротел в детстве, в пору ожесточённых войн, и был воспитан дядей, Эдеко, а сам Аттила обещал отдать ему в жёны Илану, когда он докажет свою храбрость в бою. Пока что она служила у Суекки. Смирилась ли она с этой участью? Скилла утверждал, что спас ей жизнь, и она без возражений принимала его подарки и защиту. Однако щедрость молодого гунна смущала девушку, и она явно чувствовала себя пойманной в ловушку.

Мне хотелось сравняться с ним и преподнести что-нибудь Илане, но я не привёз с собой никаких подарков. Конечно, она была решительной и смелой женщиной, видевшей во мне возможного избавителя от плена. И я не знал, бескорыстно ли её внимание ко мне или она просто желает воспользоваться моей помощью как дорогой к освобождению. Я вычислил её маршруты и старался словно невзначай появляться на её пути, когда она выходила по делам из дома Суекки, да и она тоже научилась ждать меня в укромных уголках. Соблазнительная походка Иланы заставляла меня думать о её гибком теле, даже когда она была в самых скромных и бесформенных одеяниях. Она всегда ободряюще улыбалась мне, хотя порой задерживалась без особой охоты. Мы оба стремились к недостижимой цели, и Плана это понимала.

— Прошу тебя, не подчиняйся этому гунну, — сказал я однажды, увидев, что она торопится.

Илана посмотрела на меня, как на спасителя, и её глаза ярко заблестели. В такие минуты она мне особенно нравилась, однако я помнил о том, что у меня не было реальной возможности ей помочь. А вдруг я верно догадался и она лишь использует меня?

— Я просила Суекку не пускать к нам Скиллу, — сказала Илана. — Моя неблагодарность возмутила её и позабавила Эдеко. Любое сопротивление, с точки зрения гуннов, — это вызов и чуть ли не бунт. Меня это так тревожит, Ионас. Скилла теряет терпение. Мне нужно бежать из лагеря.

— Не знаю, согласится ли Эдеко тебя отпустить.

— Может быть, у меня появится шанс, когда ваше посольство закончит переговоры и обменяется пленными. Поговори с сенатором.

— Пока не стоит.

Мне было ясно, что её спасение не имеет смысла ни для кого, кроме меня. Я взял Илану за руку, и даже это лёгкое прикосновение подействовало возбуждающе.

— Скоро вернётся Бигилас, и тогда у нас появится возможность, — опрометчиво пообещал я. — Я твёрдо решил забрать тебя отсюда.

— Прошу тебя, моей жизни придёт конец, если ты меня не спасёшь.

А затем вернулся Бигилас.

Сын Бигиласа, темноволосый одиннадцатилетний мальчик с большими выразительными глазами, приехал в лагерь, открыв рот и вытянув шею так, что у него даже от напряжения «звенел» позвоночник. Да и мог ли он не засмотреться на гуннскую орду, слухи о которой римские мальчишки преувеличивали до мифических размеров? Юный Крикс гордился тем, что его отец сыграл столь важную и чуть ли не центральную роль в переговорах. И он, Крикс, стал гарантом честности в отношениях обеих сторон! Тот факт, что во время путешествия Бигилас был рассеян и озабочен, не слишком удивлял мальчика. По правде говоря, поглощённого собой Бигиласа нельзя было назвать добрым, внимательным отцом или надёжным спутником. Но Крикса взволновало величие цели и обещанное богатое вознаграждение. Многие ли сыновья могли это сказать?

Когда весть о возвращении Бигиласа дошла до Аттилы, король в тот же вечер пригласил нас, римлян, к себе во дворец. Максимин постоянно учил нас терпению, но сам с облегчением вздохнул: как-никак, мы уже несколько недель не покидали лагерь Аттилы.

Король гуннов принял нас в тронном зале. Он, как и прежде, находился в его тёмном конце, на возвышении, но теперь гостей было значительно меньше. Вместо этого мы увидели дюжину вооружённых охранников, Эдеко, Скиллу и Онегеза, то есть тех, кто сопровождал нас во время путешествия. Я сделал вид, что не заметил гуннских солдат, и сказал себе: «По всей видимости, эта небольшая группа — воодушевляющий знак. Нам предстоит участвовать в тайных, серьёзных переговорах, а не в обычном дипломатическом ритуальном спектакле». Однако меня невольно охватило беспокойство куда более сильное, чем в день приезда в лагерь гуннов. Ведь за это время я успел немало узнать об Аттиле. Харизма короля была неразрывно связана с его тиранией, а скромность одежд маскировала непомерные амбиции.

— Надеюсь, он в хорошем настроении, — шепнул я Рустицию.

— Разумеется. Он хочет завершить переговоры, как, впрочем, и мы.

— С тебя уже хватило гуннского гостеприимства?

— Эдеко никогда не простит мне того, что я заступился за нас и стал ему возражать. Я почувствовал, как его гнев передался остальным гуннам. Они называют меня человеком с Запада, словно я отличаюсь от вас тем, что родился в Италии. Они смотрят на меня, как на диковинного зверя.

— По-моему, им просто любопытны люди, побывавшие у них в плену.

Факелы отбрасывали блики колеблющегося света на исполосованные шрамами лица приближённых Аттилы. Глубоко посаженные глаза короля, казалось, совсем ушли в глазницы, и он смотрел на ту или иную фигуру, точно зверь, высунувшийся из норы. Странное, уродливое и бесстрастное лицо Аттилы не позволяло понять его чувства, и он по обыкновению не улыбался. Это меня не удивило. Я уже побывал на гуннских советах судей, куда вожди племён обращались с взаимными жалобами и где Аттила всегда выносил вердикт без каких-либо эмоций. Его суждения были резкими, необычными, скорыми, но при этом вполне соответствовали мрачному духу гуннов и его собственному стоическому облику. Во время разбирательства он всегда сидел с непокрытой головой на ярком солнце во внутреннем дворе своих владений, и перед ним по очереди появлялись враждующие или подающие прошения люди. На них могли обрушить череду каверзных вопросов или оборвать, если они слишком долго возражали, а затем отправить назад с решением, которое они больше не имели права обжаловать.

Никакого настоящего законодательства у гуннов не было: его заменял Аттила. Часто виновного оправдывали, после того как, согласно гуннскому обычаю, уличённый в преступлении выплачивал жертве или её семье коносс — погашение долга. И платил чем угодно, от коровы до собственной дочери. Гунны, как правило, не прибегали к тюремному заключению, да у них и не было своих тюрем. Они также не могли наносить увечья, способные ослабить будущих воинов и матерей. Тем не менее бывали случаи, когда выносилось и более суровое наказание. Так, например, мужу, обманутому весьма унизительным способом, было разрешено собственноручно кастрировать соблазнителя своей жены ржавым ножом, после чего он вставил отрубленный член во влагалище несчастной женщины, закрепил его цепью и продержал там полный лунный цикл.