Смущённое подобным приёмом, наше посольство покинуло дворец и вернулось в палатки у реки, чтобы передохнуть и посовещаться. Бигилас и Рустиций, лучше прочих знавшие гуннов, были не столь обескуражены. Они сказали, что агрессивное начало переговоров с Аттилой — всего лишь тактический ход.

— Он пользуется частой переменой своего настроения, поскольку это помогает ему запугивать противников и править гуннами, — пояснил Бигилас. — Я видел, как он в ярости бросался на землю, бился в судорогах и кровь текла у него из носа. Видел, как он голыми руками разодрал на куски врага, вырвал у него глаза и сломал ему руки, а его жертва оцепенела от страха и не могла защититься. Но я же видел, как он держал на руках младенца, как целовал ребёнка или плакал, словно женщина, когда его любимый воин погиб на поле боя.

— Я рассчитывал на более терпеливую дипломатию, — признался Максимин.

— На банкете Аттила будет вести себя гостеприимнее и на время забудет об этих требованиях, — сказал Бигилас. — Он своего добился. И мы тоже своего добились, показав Эдеко могущество Константинополя. Очевидно, кто-то уже успел передать ему наш разговор в пути, и он знал о нём до нашего приезда. Гунны отнюдь не глупы. Теперь, побушевав и похваставшись победами, Аттила постарается завязать с нами дружбу.

— Похоже, вы в этом уверены.

— Я ничего не утверждаю, посол. Я просто полагаю, что в конце концов всё пойдёт по-нашему.

Бигилас улыбнулся какой-то загадочной улыбкой, скорее скрывавшей, чем раскрывавшей его намерения.

Мы помылись тёплой, прогретой летним солнцем водой с реки, переоделись в наши лучшие одежды и вернулись вечером в большой зал на пир, устроенный Аттилой в честь приехавших гостей, то есть нас. В этот раз приёмный зал заметно расширился, исчезли гобелены и перегородки за троном Аттилы, открыв возвышение с королевской кроватью под полотняным балдахином. Мне показалось странным, что спальня монарха выставлена на всеобщее обозрение, поскольку римские спальни были небольшими и уединёнными. Но Рустиций разъяснил нам, что у гуннов подобная интимность — знак гостеприимства. Хозяин как бы приглашал нас в самый центр своей жизни.

Аттила сидел и ждал гостей у подножия этого возвышения, на ложе, куда более удобном, чем простое кресло, в котором мы видели его, впервые попав во дворец. Пиршественный стол раскинулся во всю длину зала — от ложа до двери. Каждому вошедшему подносили золотую чашу с привезённым издалека вином. Мы, нарядно одетые римляне, неловко протиснулись в зал и встали вплотную с гуннами, германцами и гепидами, ожидая разрешения сесть. Эдеко опять шепнул что-то на ухо Бигиласу, точно они были старыми знакомыми. Переводчик кивнул. Максимин тоже заметил это и нахмурился.

Наконец Аттила приказал нам сесть и сам устроился за столом. Его министр — перебежчик Онегез — расположился справа от короля, а двое его сыновей, Эллак и Данзиг, — слева. Мальчики выглядели робкими, запуганными и лишёнными бьющей через край энергии, столь характерной для подростков. Нас, римлян, попросили сесть по левую сторону: Максимина — поближе к Аттиле, а меня — рядом с послом, чтобы, если понадобится, вести записи. Вслед за нами свои места заняли гунны. Каждый из них представился нам, говоря по-гуннски. Среди них, конечно, находились Эдеко, Онегез и Скилла, но было много и других вождей. Так много, что я не сумел всех запомнить. Назову лишь отдельные имена: Октар, Балан, Эскам, Тотила, Брик, Агус и Стурак. Они вкратце перечислили свои подвиги в сражениях, перед тем как сесть, и большинство этих подвигов было связано с разгромом римских армий, убийством наших солдат и грабежом римских городов. За их спинами я увидел немало знамён из конских волос с обозначенными на них странными названиями вроде Акатири, Соросги, Ангискири, Барселти, Кадисени, Сабирси, Баундури, Садагарии, Зазаи и Албани. Я произношу их на свой лад, потому что у гуннов, разумеется, не было письменного языка, а их наречие искажало латинские и греческие слова.

Расторопные слуги носили железные ошейники, как у охотничьих собак, а руки у них были крепкими и массивными, словно балки на крышах. Они подали на стол золотые и серебряные блюда, доверху наполненные дичью, олениной, мясом кабана, бараниной, говядиной, фруктами, кореньями, запеканками и тушёными овощами. Женщины угощали нас вином и кумысом. Я ещё никогда не видел таких красавиц: они были даже прекраснее девушек — участниц константинопольских фестивалей. Как померкла бы моя надменная Оливия, окажись она в этом цветнике! Все они были рабынями, привезёнными в Хунугури из их родных краёв — от Персии до Фризии[43]. Одни — с кожей тёмной, как красное дерево, другие — со светящейся и нежно-белой, как алебастр; с волосами разнообразнейших оттенков — бледного полотна, пшеничных колосьев, янтаря, тёмно-коричневой норки и чёрного обсидиана[44], и глазами, отливавшими то сапфиром, то изумрудом, то каштаном, то опалом, то чёрным деревом. Гунны не придавали особого значения женскому изяществу, но нас, римлян, — кроме Максимина — просто заворожил этот хоровод пленниц, и я вспомнил женщин в доме Аники. Признаюсь, я надеялся, что мне и сейчас предложат одну из рабынь — «в знак гостеприимства». А если это случится, смогу ли я ненадолго ускользнуть от старого сенатора и воспользоваться шансом? Больше всего на свете я хотел отдохнуть от постоянного мужского общества и чувствовал, что моя плоть вот-вот готова взорваться. Дружеское предупреждение Скиллы оказалось верным.

В одной из пленниц я узнал черноволосую девушку, стоявшую у ворот. Её редкую красоту подчёркивал умный взгляд, полный огня и страсти. Она появилась в зале в лёгких туфельках и как будто плыла, а не шла. Я мог поклясться, что девушка обернулась и украдкой посмотрела на меня, пока я следил за ней, не отводя глаз.

— Ты ведь говорил, Ионас, что не хотел бы потерять голову, попав к гуннам. Но, боюсь, ты просто сломаешь шею, если будешь так вытягивать её, наблюдая за этой служанкой, — сказал мне по-латыни Максимин, с дружелюбной бесстрастностью глядевший на сидевшего напротив гунна.

Я уткнулся в тарелку.

— Не думаю, что я вёл себя как-то необычно.

— Не сомневайся, Аттила видит всё, что мы делаем.

Каган снова был одет проще любого из гостей. Никаких королевских регалий и никаких украшений. На нём не было даже короны. И если его полководцы не могли обойтись на пиру без золотых блюд, захваченных у побеждённых, то Аттила ел из деревянной чаши и пил из деревянного кубка, не произнося ни единого слова. Он отказался от алкоголя и довольствовался обычной водой, не взял ни ломтя хлеба и даже не прикоснулся к сладостям. Король рассматривал сидящих за столом тёмными, глубоко посаженными, проницательными глазами, точно он был зрителем необычного спектакля. В тени у подножия кровати неподвижно, как колонна, стояла женщина.

— Кто это? — спросил я Максимина.

— Королева Керка, главная из его жён и мать принцев. У неё свой собственный дом и владения, но она всегда присутствует вместе с мужем на приёмах вроде этого.

Сыновья Аттилы ели с какими-то деревянными выражениями на лицах, не смея даже взглянуть на отца и сидевших рядом. Вскоре за столом появился и третий мальчик. Он кивнул матери и приблизился к королю. Мальчик был моложе братьев и хорош собой. Я увидел, как Аттила впервые ласково улыбнулся и ущипнул сына за щёку.

— А кто он?

— Должно быть, Эрнак. Мне говорили, что он любимый сын короля.

— А почему именно он?

Рустиций наклонился ко мне.

— Прорицатели Аттилы предсказали, что его империю ждёт кризис, но Эрнак восстановит её единство.

— Власть Аттилы пошатнётся?

Мне стало любопытно. Сначала гибель напророчили Риму, а затем Аттиле. Просто состязание пророчеств!

— Что-то не похоже. Стоит только посмотреть на него — и сразу усомнишься.