— Я не умею, — сокрушённо вздохнул Ярославич.

   — Куда ж деваться! Не за себя хлопочете, за народ, тут и самолюбием поступиться можно.

Ахмат умолк. Русич встал, поклонился и хотел уже уходить, когда оракул жестом остановил его.

   — Через три года в эту же пору твоя жена, князь, должна зачать сына. Она этого хочет. Он начнёт от тебя род, который будет единовластно править Русью, — загадочно прошептал провидец и, помедлив, оглянувшись на полог юрты, добавил: — И прогонит татар. Не пропусти этот день!

Александр не мог вымолвить ни слова, столь неожиданными и невероятными показались ему эти слова. Он открыл было рот, чтобы поподробнее расспросить звездочёта, но тот бросил на князя предостерегающий взгляд и приложил палец к губам, призывая к молчанию.

   — И не стоит ни с кем говорить об этом, — осторожно добавил Ахмат.

Через час примчался Берке, взбешённый тем, что его оторвали от охоты.

   — Могу лишь сказать, что ничего из сказанного моим слугой Улавчием я менять не намерен и не буду.

   — Я хочу, чтоб все внутренние трения да щербины — как жить, кого миловать, где возводить грады и починки, как управлять, и все внешние — с кем браниться да с кем сходиться, решали только мы, а вы в них не входили! — взволнованный вестью звездочёта, заявил с ходу Александр. — С твоим советником, хан, мы сие не толковали.

Улавчий согласился еле заметным кивком.

   — Хорошо, пусть будет так, — подумав, ответил хан.

   — И я хочу Новгород оберечь от дани.

Улавчий отрицательно качнул головой.

   — Нет! — отрезал Берке и жёстко повторил. — Нет!

   — Хорошо. Здесь в Орде я случайно обнаружил много пленных из моих городов. Я хотел бы их выкупить!

   — Всех? — загорелся хан.

Ярославич кивнул. Берке удивлённо переглянулся с советником, и Александр тотчас разгадал этот перегляд: в их головах, верно, уже проносилась та немыслимая цена, каковую можно будет заполучить за не одну тысячу пленников, и степняки в сей миг лишь недоумевали, откуда у бедных и разграбленных русичей сохранилось столько золота и серебра.

   — По возможности всех... Кое-кого в обмен. У нас есть литовцы, немцы...

   — Нет! — почуяв, что серебро уплывает из его загребущих рук, вздыбился хан. — Злато, пушнина, тогда я не против. Договоритесь с Улавчием о цене, тут препятствий не будет.

Он стремительно вышел из шатра, оставив князя наедине со своим советником.

   — Ну что, браниться будем или миром разойдёмся? — не скрывая своего презрения и обиды, промолвил Улавчий.

   — Попробуем...

Советник недоумённо изогнул брови, не понимая, что имел в виду князь.

   — Попробуем не браниться.

Александр всю обратную дорогу размышлял над странным пророчеством Ахмата, веря и в то же время не веря его словам. Не понимал он и другого: нежданной заботы, проявленной к нему оракулом. Это внушало тревогу. Но вскоре княжеские дела заставили Ярославича позабыть обо всём. Нагрянули ордынские переписцы, исполняющие волю хана и Улавчия. Во Владимире, Суздале, Переяславле, Москве, Муроме и других срединных городах перепись прошла без ссор и брани. Многие прятали третьих сынов, вдовые быстро женились, лишь бы не отправляться в Орду. Дружинники князя тут сработали скоро, сумев оповестить всех. А те, кто не успел обзавестись семьёй да нищие, попрятались на время в лесу. Пока составлялись списки, князь решил пленных не выкупать, чтобы потом спрятать их от ордынцев.

«Околицей прямо не ездят, — посмеивался лапотный люд, объегоривая писцов да ясачных сборщиков, — а гумна — не столбовая дорога!»

   — Зря ты себе в Орде душу рвал с этим Улавчием, — успокаивал князя Шешуня. — Наш народ сам себя защитить горазд. Не можем в поле, так надуем вволю! Только б новгородская вольница наша не заартачилась.

Князь сам поехал в Новгород, сопровождая татарских переписцев, надеясь, что его появление остудит горячие головы. Однако первая же встреча с сыном переросла в брань.

   — Мы все ждали, что ты отстоишь честь святой русской вольности, отстоишь Новгород, а ты предал нас всех, привёз оковы да тюремщиков! — истерично кричал Василий в лицо отцу, науськанный советниками да дядьками.

   — Помолчи, коли большего ума бог не дал! — побагровев, оборвал сына князь.

   — А ты мне рот, как другим, не заткнёшь! Я и княжить здесь больше не хочу! Сам обнимайся да зад лижи иноверцам. А я уеду! — бросил он отцу и выскочил из горницы.

У великого князя даже свет померк в глазах. Шешуня легко сжал его руку, пытаясь удержать Александра от вспышки гнева. Тот оглядел советников да дядьёв, пристыженно стоявших в горнице, и проговорил:

   — Всех этих горе-советников в узилище. И сына тоже!

Но и эти суровые меры не помогли. Вспыхнул мятеж, и князь приказал схватить зачинщиков и лишить каждого из них то руки, то глаза, то носа. Смутьянов набралось больше двух десятков.

   — Стоит ли, Ярославич, из-за татарвы своих людишек губить? — засомневался Шешуня. — Не поймёт, осерчает народ.

   — А что я Улавчию скажу? Он завтра же направит свои рати на Русь и огнём пропашет все наши города, не разбирая, что Суздаль с Владимиром покорились. Тысячи людей погибнут, реки крови потекут, ты о том подумал? — словно раненый зверь, вскричал князь, и Шешуня понурил голову.

Сын Василий убежал в Псков, но Шешуня схватил его и там и вывез со всей свитой в одно из суздальских подворий князя. Но и эта жестокая расправа, ожегшая многих, не укротила бурное вольнолюбие толпы. Словно невидимые колдуны каждый час раздували мехи злобы и противления. Тогда, отчаявшись, Александр собрал вече и заявил, что отказывается оберегать город и отдаёт на кровавый суд степняков, а сам навсегда уезжает во Владимир.

   — Я думал, что вы верите мне, считаете своим отцом и защитником, но вижу, что ошибался. Доколе буду сносить я вашу чёрную неблагодарность?! — с гневом и слезами выкрикивал Александр. — То вы сына моего изгоняете понапрасну, то указу ханскому не хотите покориться, гордую вольность свою теша. А вы сумеете её защитить? Вы детей, жён и матерей своих сумеете оберечь? То, что вы умрёте, я не сомневаюсь. Туда вам и дорога с гордыней вашей! Но пошто вы младых да старых на смерть обрекаете? Кто вам это право вручил? Господь разве? А не он твердит, что гордыня — величайший из грехов? Не он подаёт пример заботы о сирых и слабых? Мне стыдно, вы даже этим моим словам внять не можете... Живите, как вздумается, и не жалуйтесь потом, что вас не вразумляли!

Князь что-то ещё хотел сказать, потом махнул рукой, спустился с помоста в полной тишине. Все стояли, затаив дыхание, и смотрели на князя. Он сел на коня, дал знак свите и двинулся к городским воротам. И только осознав, что они лишаются своего покровителя и обрекают себя на разорение степняками, новгородцы, будто опомнившись, бросились к своему спасителю и пали на колени, перекрыв дорогу. Поклялись, что сами разорвут на части любого, кто не покорится княжескому указу.

— Верь, княже, — поднявшись с колен и с болью взглянув на Ярославича, вымолвил Гавриил Алексии, — я сам сверну шею любому, кто посмеет твоему слову воспротивиться! Просто трудно нам после стольких десятилетий вольной жизни свыкаться с мыслью о любой зависимости. Ты-то, вижу, наделённый немалым умом да мудростью, переболел этим да, поди-ка, не один день маялся. Вот и нам надо было перенедужить. Не серчай, княже, такой уж нрав наш. Но, коли что решили, назад не свернём!

Александр горестно покачал головой и повернул коня обратно. И в течение трёх последующих дней ордынские писцы подобно загробным теням ходили из дома в дом, переписывая всех поголовно. Ни ропота, ни скорбных слёз, ни протестующих возгласов. Лишь молчаливая печаль и отчаяние на лицах. В эти траурные дни никто не пел, никто ни разу не засмеялся, не гудели дудки, не играли на гуслях и волынке. Переговаривались глухим шёпотом. Даже малые дети не вскрикивали и не плакали. И в церквах не звонили. Лишь скрипели двери, шуршали шаги, да было слышно, как ближе к Волхову отчаянно и неестественно громко хлопали оконные ставни. Все вздрагивали от этих звуков и крестились.