— Вы молчите, княжна, и я не знаю, на чьей вы стороне в нашем споре с воеводой? — улыбнулся князь.
— Я на вашей, — еле слышно прошептала она, не сводя с него взгляда.
После ухода княжны он только и думал о ней, о её завораживающем взгляде, об их разговоре за столом. Ярославич сам от себя не ожидал таких признаний в пользу мира с татарами, ибо его душа, раздвоившись, никак не могла найти примирения. Одна половина жаждала мести, а другая вдруг воспротивилась. И ему подумалось: именно появление княжны, стремление защитить её ныне и перевесило его геройский пыл, оттого он и заговорил совсем по-другому. Эта догадка позабавила князя, но он продолжал думать о княжне и вспоминать её глаза и руки с длинными тонкими пальчиками. Всё в ней почему-то казалось необычным и удивительным. Александр так и ездил по городу с этими думами, и бояре беспокоились: не приболел ли он?
В эти дни и приехал расстроенный Святослав из Владимира. Не успели оба старших племянника уехать в Орду, как взбеленился самый младший из Ярославичей, Михаил, прозванный — больше за дерзость — Храбрым. Ему достался самый худой и неприметный Московский удел, сожжённый татарами и с трудом возрождающийся. Неспособный хозяйствовать и ладить с людьми, Хоробрит, как его прозывали, быстро сколотил из отчаянных лесных людей дружину да заявился прямо во Владимир, прогнал дядю и сам завладел столом. Желая доказать не только владимирцам, но и новгородцам свою отвагу да удаль, он, заслышав про литовцев, смело отправился их воевать, но в первой стычке бесславно сложил голову. Не успел Святослав вернуться во Владимир, как объявился с ярлыком великого князя Андрей. Опять собирай короба да съезжай.
— Я сам поеду в дикую Орду и докажу ханам, что не след нарушать наши древние законы, — то и дело повторял Всеволодович. — Он и тебя унизил, оскорбил. Тебя, героя, которого знает весь народ.
Александр его отговаривал, но Святослав не слушал. Так и уехал, убеждённый, что всё можно ещё поправить.
Князь, возможно, уговорил бы обиженного дядю, но внезапно прибыли послы от римского папы, два ласковых и убелённых сединами кардинала Гольд и Гемент, заявились ко двору и запели сладкие оды о подвигах старшего Ярославича и о его мудрости.
— Я рад, что слух о моих победах достиг стен Ватикана, — любезно ответил Александр, — но в чём истинная причина вашего приезда?
Кардиналы заговорили о тяжёлом бедствии, постигшем Русь, о том, что в такую годину надо объединять усилия всех христиан мира.
— У нас один Бог, великий князь, и теперь один враг, — промолвил один из кардиналов. — Твой собрат Даниил Галицкий принял благословение папы и решил соединиться со всеми христианами Европы, и папа Иннокентий Четвёртый уже готовит рать крестоносцев ему в помощь. Если и ты, княже, соединишься с Даниилом Романовичем, с нами, мы станем несокрушимой силой, каковую никому не победить.
— Твой брат Андрей также готов всем сердцем поддержать этот призыв папы, — с ласковой улыбкой добавил второй.
— Это хан Гуюк так папу Иннокентия напугал? — усмехнулся новгородский князь, пропустив мимо ушей пакостные слова о брате. — Так его уже нет, слаб здоровьем оказался. Ныне вдова его всем управляет, а ей не до походов в Европу.
— Сии мысли не одного Гуюка, — печально заметил Гемент. — Богатства Рима и других стран их всегда будут манить.
— Что ж, возможно...
— Мы приехали к тебе, потому что отец твой Ярослав дал согласие на такое наше единение, — уже серьёзно заметил Гольд. — Монах Иоанн Карпини виделся и говорил с князем в Каракоруме. И великий князь всей душой возжелал стать сыном древнего Рима...
— Это ложь! — побледнев, выдохнул Александр.
— Вот грамота, поданная легатом папе, в ней всё описывается. Святому монаху ни к чему лгать. Он бы сам приехал, да занемог после столь трудного и долгого путешествия, — Гольд протянул свиток, писанный по-латыни. — У нас есть и перевод...
— И читать не хочу! — отрезал новгородский князь. — Не верю.
— В добрые времена мы бы и сами не настаивали, ныне же нужда гонит сбираться всех христиан под одно знамя... — опечаленно добавил кардинал. — А сын обязан следовать примеру отца.
— Да и вера наша старее греческой, — снова вступил Гемент.
И кардиналы, источая улыбки и подхватывая слова друг друга, стали страстно уговаривать новгородского властителя покориться неизбежности священного выбора, дабы совместно одолеть проклятого ворога. Они приводили цитаты из Ветхого и Нового заветов, доказывая старые приоритеты латинской веры над греческой, но Ярославич, потеряв терпение, перебил святых отцов:
— Не стоит в том усердствовать, ваши преосвященства! Я помню заветы Моисея, притчи Соломона и рыдания Иова. Мы здесь не в медвежьем углу живём. Но я никогда не переменю святой веры и готов, если потребуется, умереть за неё. И брату своему не позволю этого сделать. А потом не стоит и заезжать во Владимир, дабы не навлечь на него и на себя тоже больших неприятностей. И Даниилу Галицкому не позволю рушить православные храмы. Вот весь мой сказ, и другого не ждите.
Князь поднялся, склонил голову, давая понять, что встреча закончена. Папские кардиналы покинули дом Ярославича с хмурыми лицами и во Владимир не заезжали.
Шешуня, присутствовавший на встрече с послами, посмотрел на князя и усмехнулся:
— У тебя борода уже седая, княже, не замечал?
— Сам-то себя в зерцале видел?
— Да я-то давно гнилой пень, тут уж и говорить нечего! — вздохнул таинник.
— Как там наша княжна поживает? — помолчав, неожиданно вопросил Ярославич.
— Обзаводится скарбом помаленьку, живёт скромно, ходит в церковь. Воевода изредка её навещает. Но ликом постоянно грустна, задумчива. Несколько раз я встречал её рядом с вашим теремом. Подойдёт, посмотрит на него и идёт дальше. Я даже как-то хотел окликнуть её, но не осмелился... Что-то мучает княжну, не пойму только что...
Князь внимательно его слушал, сам сделавшись грустным и задумчивым.
— Ты в роли свата никогда не выступал? — спросил он.
— Не приходилось.
— Попробуй, вдруг получится, — улыбнулся Александр.
— Возьми людей посановитей для такого дела, — посоветовал Шешуня. — Хотя бы того же Гавриила Алексина...
— Я шума не хочу. Вовсе ни к чему, чтоб весь Новгород знал. Тут, к счастью, и невеста сирота.
— С сыновьями-то говорил? — поинтересовался Шешуня.
— Не им же жить, а мне.
— Хотя бы с Василием поговори, он у тебя парень взрослый и нрав дедов имеет.
— Поговорю.
Александр не сразу затеял столь деликатное обсуждение, но как только узнал, что княжна с радостью согласилась стать его женой, тотчас призвал сына. Однако первый же разговор неожиданно перерос в ссору. Сын наотрез отказался принимать молодую мачеху в доме, заявив, что, кроме матери, для него никого больше не существует.
— Я не требую, чтобы ты полюбил её, как мать, но ты должен будешь уважать её и слушаться...
— Нет! — выкрикнул Василий.
Князь помрачнел, налился гневом, по привычке нервно заходил по горнице.
— А коли уж так тебе приспичило и нужна баба для утех, то вон среди дворни немало молодух, любая с радостью исполнит все твои прихоти, — зло усмехнулся сын.
— Замолчь! — вне себя рявкнул Ярославич, замахнувшись на первенца кулаками. — Замолчь, или я зашибу тебя.
Василий побледнел, но испуганно-дерзкого взгляда не отвёл.
Отец рухнул на лавку, сжал голову руками. Недели две назад, почти сразу после отъезда папских кардиналов, у него вдруг заломило в висках. Александр испугался, вспомнив адовы муки матери, позвал лекарей, но те успокоили, заявив, что многие точно так же мучаются, приготовили отвар, князь попил его, и боли прекратились. С той поры он постоянно держал целебный настой в своей светёлке, и вот болезнь снова напомнила о себе.
— Что с тобой, отец? — переполошился сын.
— Принеси горького отвара, у меня в ложнице кувшин стоит...
