— Мы победим и заставим всех уважать себя! — решительно заявил Ярослав.

Чем долго браниться, не лучше ли подраться — тогда ещё так думалось. Через два часа туман рассеялся, и с обеих вершин хорошо просматривалась вся местность.

Послы вернулись ни с чем. Можно начинать сражение. Мстислав Удалой, не привыкший проигрывать в битвах, придирчиво оглядывал крутые спуски и заболоченные, несмотря на снег, берега Тунега. Тяжёлые в доспехах всадники завязнут на илистой земле и станут лёгкой добычей для пешцев и лучников Ярослава, который, видно, на то и рассчитывал, призывая их наступать первыми.

Вернувшись в свой лагерь, князь вызвал всех воевод и высказал свои опасения. Те призадумались.

   — А потому я предлагаю: сбросить с себя доспехи, оставить коней и вручить себя лишь мечу да Божьему провидению! — вымолвил Мстислав.

   — Нагишом против лучников? — удивился Константин.

   — А щиты для чего? Зато в схватке наши воины станут изворотливее, и сил на дольше хватит. Сеча выйдет тяжёлая. О лёгкой победе и помышлять нечего, сами видели, у Ярослава знамён погуще. Значит, нам назад нельзя озираться. Потому пленных не брать! Некогда с ними разбираться! А уж кому не дано умереть, тот жив останется. С Богом, а он, чую, с нами ныне, ибо против него не мы погрешили, а значит, победим!

День и ночь длилась кровопролитная сеча. К новому утру, имея в запасе несколько свежих знамён, как ещё назывались раньше боевые дружины, Мстислав придумал обманный манёвр. Он приказал основным полкам отступать на свой холм. Те покорились воле полководца. Рати владимирские, видя, что неприятель дрогнул и пятится, решили, что уже победили, и с рёвом бросились его преследовать, вынеслись на Юрьеву гору и только там поняли, что попали в западню. Мстислав приказал трубачам дать сигнал к наступлению резервных знамён. Те, вылетев с двух сторон, замкнули основные силы противника в клещи и принялись крушить их с таким неистовством, что владимирцы в страхе заметались, перестав даже сопротивляться.

Исход битвы был предрешён. Более девяти тысяч ратников легли на апрельском снегу Юрьевой горы, и лишь шестидесяти повезло. Смилостивившись, Мстислав взял их в плен.

В бою Ярослав сам схлестнулся с тестем и, горя мщением, бросился на него, как вепрь. Князь Удалой, не ожидая такой прыти, еле увёртывался от ударов, пятясь назад и чувствуя, что, несмотря на опыт, уступает Всеволодовичу в ярости и силе. Будь последний поопытнее, несдобровать бы Удалому, но, когда Ярослав поддавался гневу, он терял рассудок и не помнил о простых обманных уловках. На том и попался. Мстислав, отклонившись резко вправо и заставив зятя промахнуться, мгновенно нанёс ему ответный удар по правому предплечью. И тут у тестя имелся секрет: свою паворозу, как назывался ремень, закреплявший боевой топорик на руке, он делал с особой петлёй, увеличивая тем самым длину замаха. Это давало ему возможность, не сближаясь с противником, поражать его.

Ярослава спасла кольчужка. Топор рассёк её, неглубоко прорезав кожу. Но от сильного удара князь чуть не вывалился из седла, потерял свой шлем, рука онемела, и, если б не Памфил, сумевший вывести своего господина из боя, кто знает, чем бы всё для него кончилось. Уже через полчаса после начала сечи, поняв, что битва проиграна, младшие Всеволодовичи покинули шатры, оставив знамёна и походные кострища с запечёнными кабаньими тушами. Ярослав загодя приказал заготовить их, чтоб отпраздновать победу, в которой не сомневался. Мстислав с воеводами, ворвавшись на Авдовую и обнаружив, что зачинщики побоища сбежали, не стал их преследовать по просьбе Константина. Тот не жаждал крови братьев. Недаром старшего из Всеволодовичей называли Добрым.

Георгий один к утру прискакал во Владимир, и городские сторожа изумились, увидев своего великого князя без привычной большой свиты и охраны. Правитель слез с коня, упал на землю и заплакал. Опомнившись и въехав в город, где оставались лишь жёны, дети да старики, великий князь владимирский стал спешно призывать всех укреплять крепостные стены и готовиться к осаде. Однако вечером к нему пришли старцы и со слезами на глазах стали умолять его образумиться и не затевать новую брань, ибо некому больше защищать главный град Руси.

Константин с Мстиславом подошли ко Владимиру, окружили его, однако не торопились идти на приступ, дали великому князю время на раздумье. И тот не преминул воспользоваться счастливой возможностью. Взяв двоих юных сыновей, Георгий с покаянием приехал в стан к старшему брату, жалуясь на Ярослава и объявив его зачинщиком розни. Константин был милостив и простил брата. Он разрешил ему взять жену, детей, слуг и уехать в Городец Волжский, родовое сельцо.

Ещё через неделю во Владимир уже к новому великому князю Константину примчался с покаянием и дарами Ярослав. Поначалу, прискакав в Переяславль, он повелел готовиться к осаде, а сто пятьдесят наиболее ретивых новгородцев, требовавших выпустить их из плена да грозивших карами князю, посадил в глухое подполье, но когда через неделю пришёл проведать, то обнаружил уже мёртвые тела: все они задохлись без свежего воздуха. При виде почерневших угорелых пленников Ярослава пронял страх. От бывшего самолюбивого гусака и следа не осталось. Тут-то он и бросился с повинной к Константину.

   — Будь мне отцом, брат мой, — заикаясь и пав на колени, вымолвил бывший новгородский князь. — Мне нужен только кусок хлеба и больше ничего. Прошу, не выдавай меня Мстиславу и новгородцам...

   — Мне трудно будет сие сделать, Ярослав... — расхаживая по палате владимирского терема, вымолвил правитель. — Ты зачинщик всей смуты. По твоей вине легло больше девяти тысяч русских ратников. Владимир, Новгород, Смоленск, Псков обескровлены. Ливонцы и меченосцы могут взять теперь любую из этих крепостей голыми руками. И все из-за твоей гордыни, дикого нрава да пустого бахвальства. Я бы с удовольствием всыпал тебе сотню плетей на площади и отправил бы конюхом к младшему Святославу, которого ты втравил в свои козни. С великим бы удовольствием...

Константин вдруг резко отвернулся, сдавил ладонями виски. Когда он начинал волноваться, в глазах темнело, и жгучая боль раскалывала голову. Худой, высокий, с бескровными тонкими губами и узким лицом, первенец Всеволода Большое Гнездо страдал этими приступами с юности. Владимирский князь схватился за кресло, сел, откинулся на спинку. Кадык нервно заходил на длинной шее.

   — Тебе плохо, брат? — поднявшись, испуганно проговорил Ярослав. — Кликнуть лекаря?

   — Подай отвар... — еле слышно прошептал Константин.

Ярослав поднёс к его губам оловянный кубок, влил в рот густую чёрную жидкость. Через несколько мгновений бледное лицо князя слегка порозовело, он шумно задышал.

   — В кого ты только уродился, не пойму, — смахнув пот, проговорил Константин. — Мы же несколько раз предлагали вам пойти на мировую, а Мстислав рассказывал, что ты готов был зарубить его в схватке. А ведь он второй отец тебе!

   — Но ударил-то он меня! — огрызнулся Ярослав. — Если б не кольчужка, полплеча бы снёс.

   — Господь с тобой, уезжай в свой Переяславль, — нахмурился великий князь. — Надеюсь, у тебя будет время одуматься и замолить перед Богом свои вины. Но вот с женой тебе придётся пока расстаться. Мстислав не хочет, чтоб она и дальше мучилась с тобой, жестокосердым!

Через полгода в Новгороде Феодосия разрешилась первенцем, которого назвали Феодором. Ярослав, смирившийся с жёстким требованием тестя и живший в Переяславле, узнал об этом лишь через неделю, сел на коня, помчался к жене, но на полпути остановился и повернул назад. Хоть Мстислава и не было в Новгороде — не мог князь Удалой больше месяца усидеть в тепле, ратный дух звал в поле, — но жители ещё помнили нанесённые им обиды и могли не пустить его в город.

Сам же князь Удалой и слышать не хотел о возвращении дочери под кров мужа. Дерзкого самолюбия и ему хватало. Константин предложил брату выход: взять дары и с повинной поехать к тестю, замириться с ним да вернуть жену. Ибо в Новгороде Мстислав приставил к дочери двоих крепких дружинников на тот случай, если Ярослав задумает похитить её или попытается силой принудить к возвращению. Но Всеволодович наотрез отказался: гордыня не давала и помыслить об этом.