Увидев первый раз Ярослава уже в церкви, на венчании, Феодосия и впрямь им возгордилась: в чёрных глазищах молнии носятся, высокий, широкоплечий ей жених достался, на зависть сёстрам да подружкам. Краса же Феодосии тоньше, незаметнее, породой светлою в отца пошла: худенькая, как тростиночка, с русою косой, а глаза материнские, миндалевидные, тёмно-карие, как два перезревших лесных ореха, на белом личике сверкают, выдавая отвагу да смелый нрав.

   — Ежели муж не понравится, я с ним, тятя, и под венец не пойду! — решительно заявляла она до свадьбы.

И Мстислав знал: никакими отеческими угрозами дочь не проймёшь. И позора боялся перед владимирским князем. Потому с облегчением вздохнул, увидев, что выбор его Феодосия одобрила. И хоть сразу влюбилась в мужа, но скоро узнала и его дикий гнев, доходивший подчас до бешенства, укоротить каковой не всякому было под силу. Но именно такого, неуёмного, она ещё больше любила.

И Ярослав жёнкой остался доволен.

   — Какая ты красивая, берёзонька моя, с чёрными уголёчками в глазах! — воскликнул Ярослав, когда они остались вдвоём. — То-то заживём в сладость.

И такая страсть их охватила, что криками своими в первую же брачную ночь они всю родню перепугали, которой почудилось, что на молодых разбойники напали, и те всей гурьбой к ним в спальню и вломились.

И если б не безумный нрав мужа, как бы счастливо они зажили! Да, видно, судьбе не так-то просто угодить.

Заржал конь рядом с шатром, Ярослав тотчас открыл глаза, вскочил на ноги, хватаясь за меч. Но, узрев перед собой жену, заулыбался, бросился к ней, прижал её к себе.

   — Наконец-то! Я уж третий день к тебе лодку подсылаю. Только ныне передали мою грамотку? — удивился он.

   — Мне никто ничего не передавал.

   — А как же ты тогда узнала?!

   — Сердцем почуяла, — Феодосия покраснела, будучи не в силах сказать, кто ей весть о муже подал.

   — Вон как! — Ярослав отстранился, по его лицу пробежала хмурая тень. — Неужто Коловрат слугам Мстиславовым передался? Вот уж оказия!

   — Да будет тебе. Я же здесь! — сердито одёрнула мужа Феодосия. — И травы твои заварила. Выпей!

Она уже старалась потихоньку обуздывать мужнину неуёмность. Могла и прикрикнуть, и правый гнев выказать да настоять на своём. Потому Ярослав смолчал, не стал спорить, стиснул жёнушку в объятиях, поцеловал в губы — и будто пламя в её груди вспыхнуло, она сама к нему потянулась, обвила за шею, и так они вместе упали на кошму, брошенную у костра, позабыв обо всём на свете. И всё словно было впервые, как после свадьбы.

Они промиловались до самого утра, но едва воздух, проникавший сквозь верх шатра, стал синеть, Феодосия спохватилась: ей надо срочно возвращаться, проснутся охранники в Новгороде, спохватятся, поднимут шум.

   — Да пусть шумят, — отрезал Ярослав. — Я тебя боле не отпущу. Хватит! Где это видано, чтоб у живого мужа жену отбирать? Да если потребуется, я снова войско соберу и с землёй всю новгородскую вольницу сровняю.

   — Опять с ума сходишь? — испугалась Феодосия. — Зачем же так? Сама отца упрошу, он простит...

   — Кого он прощать должен? Меня? — взвился Всеволодович. — За что? За то, что всю мою дружину на Юрьевой горе положил? Ратное счастье переменчиво.

Ужо поглядим! А ты со мной в Переяславль поедешь. Ныне и отправимся. А то, как тать, со своей законной женой встречаюсь.

   — Не могу я, Славушка! — слёзы брызнули из глаз княгини. — Как же я сыночка нашего брошу?

Ярослав нахмурился. Напоминание о сыне, которого он до сих пор не видел, отозвалось в нём новым приступом гнева.

   — Сына заберёшь!

   — Да разве ж мне его отдадут? — горестно воскликнула она. — Это я охранников обманула да выскочила, а с ним меня никто не выпустит. Да я сама на себя руки наложу, ежели что случится! — упав на колени, завыла Феодосия.

   — Ну будя воздух-то слезить, я что, неволю тебя? — возмутился князь. — Только муж ведь я тебе перед Богом, вот и тоскую. Куда тут денешься.

Ярослав шумно вздохнул, понурил голову, и Феодосия бросилась к мужу, припала к его спине.

   — Я тоже по тебе тоскую, Славушка. Иногда ночами не сплю, всё думаю, как ты там без меня, не забыл ли. А как сон плохой приснится, тревогой по тебе изведусь. Кабы отец в Новгороде объявился, я бы быстро с ним сладила.

   — Вот этого не смей! — сурово перебил её Ярослав. — Я сам скоро вернусь княжить в Новгород. Тогда и заживём, как прежде. Не тужи, берёзонька моя! Я ещё покажу волховским вольникам где раки зимуют!

Но это случилось лишь через два года, в 1221-м, когда в Новгороде княжил малолетний Всеволод, сын Георгия. Ему шёл только седьмой год, и ливонские немцы, сведав о том, кто княжит в северной Руси, отправили туда литовцев. Всеволод, по наущению своих бояр, испугавшихся осады, уехал обратно к отцу во Владимир, и вольные новгородцы остались не только без князя, но и без сильного полководца, который смог бы повести дружину против иноземцев.

Мстислав воевал на юге и возвращаться не собирался. Оставался безумный Ярослав, и новгородцам ничего не оставалось, как смирить гордыню, забыть старые обиды и пригласить Всеволодовича снова защищать их семьи. Прибыв в Новгород, переяславский князь поклонился святой Софии, принял хлеб-соль из рук старейшин и поспешил к родному дому. Каково же было его удивление, когда у ворот на руках кормилицы он узрел ещё одного сына.

   — А этого когда мы спроворить успели? — ревниво спросил он, обняв жену да взглянув на курчавого мальчонку. — Ликом, кажется, в меня пошёл!

   — Помнишь, я к тебе ночью на лодке с Памфилом приплыла? — прижавшись к мужу, шепнула Феодосия. — Счастливой она оказалась.

   — Как нарекла-то?

   — Александром... — Феодосия покраснела.

Муж как-то шепнул ей, что следующего сына надобно Всеволодом в честь отца назвать, но отец Геннадий посоветовал назвать Александром, и княгиня послушалась монаха.

   — Не нашенское имя, у латинян так именовать любят, — недовольствовал Ярослав. — Средь русских истинных князей ни одного Александра не помню. Есть в южных землях один князь Александр Бельский, да уж больно строптивый да заносчивый.

   — Коли сам владыка наш окрестил, то и менять имя не будем, — твёрдо возразила Феодосия.

   — Хорошо хоть не первенца так нарекла.

Ярослав собрал дружину, прогнал литву, латышей и чудь, разбойничавших в окрестностях вольного града, и не мешкая отправился в Ливонию, надеясь завоевать её, а заодно и прославить подвигами своё имя. После поражения на Липице, да ещё от своего тестя, Ярослав долго ждал своего звёздного часа и вот, вроде бы, дождался. Он и двух недель не пробыл с женой, и все эти дни находился в странном возбуждении. На вече сходил лишь единожды, когда требовалось его личное присутствие, чтобы убедить вольное собрание дать денег на поход в Ливонию да потребовать освобождения Гундаря, который, как выяснилось, раненым попал в плен пять лет назад и находился в узилище. Правда, новгородцы обращались с ним хорошо, помня, что это воевода Ярослава.

   — Если мы не приструним немцев на их земле, не сделаем их своими данниками, то покоя от них не будет! — взяв слово, заговорил князь. — А я обещаю вам, что они не только боле грозить нам не станут, но обяжутся привозить нам дань в знак повиновения, что для городской казны совсем будет не лишнее!

Последние слова Всеволодовича потонули в одобрительном гуле, а его уверенный голос и мужественный вид решили исход вече в пользу князя.

   — Не стоило бы так крепко обещать, княже, — когда полководец вернулся домой, неуверенно проговорил Шешуня, с которым Ярослав не расставался.

Таинника трудно было узнать: пол-лица, скрытые рыжей окладистой бородой, настолько изменили его облик, что новгородцам, помнившим когда-то молодого десятского со светлыми усиками, и в голову не приходило, что это может быть один и тот же человек. Потому он без боязни представлялся всем Саввой, княжеским меченосцем.