Солнце показалось на горизонте, она коснулась губами его виска: «Пора».

Зашуршали шелковые юбки. Петя не открывал глаз: «Ненавижу, когда ты одеваешься».

Он приподнялся на локте: «Иди сюда». Изабелла присела рядом. Петя аккуратно заплел ей косы.

– Я приеду, как только получится, – он помолчал. Изабелла потерлась щекой о его ладонь: «Писать нельзя?»

– Нельзя, – ответил он: «Прости».

Он потянул к себе перо и бумагу. Петя сначала нацарапал по памяти что-то из Петрарки, но разорвал записку. Невозможно было чужими словами говорить о своей любви. Закончив, он перечитал сонет. Это было плохо, очень плохо, но это было свое.

Подписавшись: «Tе amo», он запечатал конверт.

Степан вытащил шлюпку на белый песок. Над морем вставал рассвет. С прошлого года здесь ничего не изменилось. Что бы ни происходило в большом мире, остров оставался таким же безлюдным.

Вымыв руки в ручье, он пошел вглубь леса. Хижина была крепкой, топором он владел на совесть. Ему казалось, что внутри пахнет Беллой, цветами в летнем солнце, но это был только мираж.

Опустившись на земляной пол, он закрыл глаза. Степан опять пожалел, что разучился плакать с того времени, когда держал ее, умирающую, в объятьях.

Отложив книгу, Петя прислушался. Сквозь раскрытые ставни доносился грустный звук виуэлы. В порту стояла тишина. Послеполуденная жара спустилась на Порт-Рояль, женский голос звучал одиноко, словно не было больше никого на целом свете:

Descansa en el fondo del mar, verdes como los ojos.

Su nombre era Isabel, ella muria por amor.

Бросив на стол монеты, Петя спустился к берегу. Не было сил не думать о ней, бывшей так далеко, за океаном, за просторами земли. Он пропустил меж пальцев напоенный солнцем песок:

– Та, что умерла из-за любви, – Петя помотал головой: «Не позволю».

Вечером труп ее мужа выбросили в море. Белла отвернулась: «Не сейчас». Степан ждал ее три года, но увидев горький огонь в зеленых глазах, кивнул: «Оставайся здесь. Я пойду на палубу».

Отстояв ночные вахты, на рассвете он уложил вещи.

– Я и не знала, что бывает такое счастье, – сказала Белла, сидя в шлюпке. В ее взгляде Степан все равно заметил боль.

Стоя на пороге маленькой хижины, Белла повернулась к нему. Опустив голову, девушка проговорила: «Ты должен все знать. Прежде чем…»

В свете костра на ее щеках блестели слезы. Они долго молчали. Наконец посмев прикоснуться к ней, Степан взял нежную руку: «Прости меня».

– Я ненавидела это… – Белла не договорила, Ворон увидел ярость в ее взгляде.

– Я не хотела, чтобы ты взял меня такой, – ее рот дернулся, – с плодом насилия. И я знала, что если он родится, я буду всю жизнь смотреть на него и видеть его отца!

Повернувшись спиной к Степану, она рванула платье. Шелк затрещал, его ослепило белое сияние узкой спины, с заживающими рубцами от плети.

– Белла, – он был не в силах заключить ее в объятья: «Я должен был забрать тебя три года назад. Ничего этого бы не случилось. Прости, любимая».

Она уронила голову в руки: «Я молилась, Ворон, чтобы выкинуть. Это грех, но я молилась Мадонне и всем святым. Они меня услышали, только, – Белла вздохнула, – не сразу. Не хочу об этом вспоминать».

Той московской осенью, Степан просыпался каждую ночь от криков сестры, словно стонал подранок, прося смерти.

– Не надо, – он положил руки ей на плечи: «Все кончилось, Белла. Теперь я всегда буду с тобой».

– Я вся твоя, – она провела сухими губами по его щеке: «Ведь ты такой один, Ворон».

Он, еле сдерживаясь, попросил: «Пойдем».

Утром он спал долго, отсыпаясь за все ночные вахты, а когда открыл глаза, то Беллы рядом не оказалось. Перевернувшись на другой бок, с намерением поспать еще, он почувствовал что-то холодное.

– Давай купаться, – шепнула Белла. Она скручивала в узел потемневшие от воды волосы.

Степан, легко пристроил ее на себя: «Более ты у меня никуда отсюда не выйдешь, жена».

– Я в тюрьме? – в глазах девушки заблестел смех.

– В рабстве, – Ворон закинул руки за голову: «У очень строгого хозяина, предупреждаю».

– Как раз по мне, – влажные локоны рассыпались по его груди, он вдохнул запах соли: «Вся моя?».

Темные ресницы дрогнули, опускаясь на глаза прозрачной зелени, она кивнула.

Он сполз по стене, устроившись в углу, где они спали двенадцать лет назад.

Повернувшись на левый бок, он вытянул руку, словно она лежала здесь, умостившись в его объятьях. Погладив пустое место, он прикоснулся губами к воздуху: «Я вернулся».

Он сделал то, что делал здесь каждый раз. Телу стало легче, но сердце ныло, привычной тяжестью горя.

Степан столкнул шлюпку в воду: «До следующего года».

Еще в полудреме, Петя увидел в темноте каюты лежащего на койке брата.

– Как съездили? – Степан глядел мимо него.

– Хорошо, – Петя-младший помедлил: «Я слышал песню о девушке с зелеными глазами, покоящейся на дне моря».

– Спи, – брат отвернулся: «Поздно».

– Степа, – осторожно проговорил Петя: «Ты ведь до сих пор ее любишь».

– Спи, пожалуйста, – устало попросил Степан: «Ты вахты не стоишь, а я стою».

– Но как же Маша? – раздался в тишине голос брата. Степан, не ответив, закрыл глаза.

Приехав осматривать Машу, через неделю после родов, миссис Стэнли постучалась в кабинет к Степану.

– Сэр Стивен, – акушерка села в кресло, – я вам это говорю потому, что жена ваша, поверьте мне, этого не скажет.

– Что такое? – он взглянул в молодое, хмурое лицо.

Она поинтересовалась: «Вы когда уходите в море?»

– В марте, – непонимающе отозвался он: «Что случилось?»

– Случилось то, – вздохнула акушерка, – что ваша жена сейчас должна выздороветь, а потом продолжать быть женой, простите мою откровенность. Ей нужен покой.

Он покраснел: «Я понимаю».

– С двойней у нее будет много хлопот. Молока у нее пока хватает, потом посмотрим, – акушерка помолчала: «Вы никогда не задумывались, почему вашей жене понадобилось четыре года, чтобы забеременеть?»

– Потому что я нечасто бываю дома, – раздраженно сказал он.

– Нет, – так же раздраженно ответила миссис Стэнли, – потому, что два года после вашего венчания она продолжала быть ребенком. Понимаете, о чем я?

– Она мне не говорила, – растерялся Степан.

– И не скажет, она вас боится. Боится, что недостаточно вам угодна. Хотите, чтобы с ней все было в порядке, не трогайте ее сейчас.

– Вообще никак? – хмуро спросил он.

Миссис Стэнли поднялась: «Думаю, вы и сами знаете, как можно».

– Я не могу, прости, – Маша тихо расплакалась: «Не могу. Даже подумать о таком неприятно».

Дети захныкали, одновременно, словно услышав мать.

Она приложила близнецов к груди. Степан спокойно сказал:

– Маша, я прошу тебя. Это не страшно и не больно. Что я должен делать, ходить к шлюхам? Я не хочу тебя оскорблять, и не хочу преступать заповеди Господни. Но видит Бог, скоро год, как ничего не было, а мое терпение тоже не железное.

Подумав, как изменилось ее тело, он устыдился своих мыслей. Он не мог увидеть в ней, располневшей, с тяжелой грудью, юную девушку, на которой женился четыре года назад.

– Это грех, – жена зарделась.

– Грех, – ответил Степан, – отказывать мужу в принадлежащем ему по праву.

– Можно подумать, что я тебя заставляю так много времени проводить в море, – она смотрела на близнецов.

Он вздохнул:

– Опять ты за свое! Сколько раз я тебе должен говорить, ты знала, за кого выходила замуж. Я прошу тебя о маленькой вещи. Другие женщины делают это, даже не задумываясь, а ты отказываешься. Ты не можешь пока выполнять долг жены, и я тебя не принуждаю, упаси Боже. Но подумай и обо мне. Если ты хочешь, чтобы мне было хорошо сейчас, не отталкивай меня.

Она опустила задремавших сыновей в колыбели: