Опираясь на локоть, она посмотрела на мирно сопящую дочь. Та свернулась среди шелковых простыней. Утренний свет наполнял отделанную мрамором комнату.

Разведя руки в стороны, женщина сладко зевнула. Встав с широкого ложа, она выглянула в сад. Листья граната лежали на песчаных дорожках, пахло морем и осенними цветами.

Низкая дверь опочивальни приоткрылась. На пороге застыл мужчина.

– Марджана-джарийе, его величество султан Селим, посылает вам перстень, – на ладони чернокожего евнуха лежало изумрудное кольцо.

Губы женщины улыбнулись, бронзовые брови поползли вверх. Она приняла подарок: «Я буду счастлива угодить его величеству».

Ее турецкий за два месяца, что она занималась, сидя с евнухами, упражняясь в чтении и письме, стал почти свободным. Теперь она учила арабский, так же прилежно.

Евнух ушел. Она стояла, крутя на пальце кольцо.

– Марджана-джарийе, подарок от Нур-бану-кадины, – раздался тихий голос. Пожилой евнух внес в комнату плетеную корзинку.

– Котятки! – захлопала в ладоши проснувшаяся дочь: «Матушка, мне котятки?».

– Тебе, милая, – поцеловала ее женщина: «Выбирай, какой тебе по душе».

– Матушка, – смуглая щека девочки прижалась к мягкой, полосатой шерсти. Котенок мяукнул: «Мы теперь всегда здесь будем жить?».

– Посмотрим, – спокойно ответила она.

Опустившись в теплый бассейн, женщина закрыла глаза. Руки служанки нанесли цветочную эссенцию на ее волосы, девушка разглаживала ее лицо, медленно, ласкающими движениями. Она положила нежные пальцы на мраморный бортик. Над ними склонилась третья, с крохотными ножницами.

Два месяца назад она стояла на возвышении в круглой комнате неподалеку отсюда. Сквозь раскрытые окна лился жаркий полуденный воздух. С галереи раздался голос: «Сколько тебе лет?».

Она тогда не умела говорить по-турецки. К ней приставили служанку, смешную маленькую польку. Ее собственный польский вернулся, хотя прошло много лет, с тех пор, как учил ее пан Зигмунт, батюшкин лекарь.

– Двадцать один, – она смотрела прямо, вздернув острый подбородок. Распущенные по обнаженной спине бронзовые волосы грело солнце.

– А дочери? – спросил тот же голос.

– Четыре, – она шепнула: «Подними голову». Девочка посмотрела вверх, раскосыми, словно луны, очами.

После долгого молчания она услышала тихие шаги. Высокий черноглазый мужчина остановился рядом.

– Учи язык, Марджана, – усмехнувшись, он ушел.

А сегодня ей прислали перстень.

Марджана оставила польку при себе. Девчонка была забавной, умной и знала все, что надо знать. Кася одела ее в полупрозрачную вуаль цвета изумрудов и надушила бронзовые волосы жасмином.

– Помните, – сказала Кася озабоченно, – что я вам говорила.

– Все помню, – Марджана поцеловала девчонку: «Поиграйте и ложитесь спать».

Кася украдкой перекрестила ее: «Храни вас Господь».

Марджана вышла из комнаты. Спустившись по лестнице, миновав несколько коридоров, остановившись у золоченой двери, она опустилась на колени.

Джумана поиграла ножиком.

– Она переехала? – спросила женщина секретаря. На лепестках роз в саду блестела утренняя роса.

– Сейчас переезжает, – секретарь поджал губы: «Пять комнат, бассейн, терраса с выходом на море. Это пока, – он поднял брови, – и я не считал подносов с драгоценностями, которые ей принесли на рассвете».

– Гездэ, – задумчиво пробормотала Джумана.

– Передай ей, – она протянула секретарю букет роз:

– С пожеланиями долгой жизни. Они ей пригодятся, – кадина усмехнулась: «Пока она не понесла, не стоит ничего делать. Там посмотрим».

Евнух, пятясь, вышел из комнаты.

– Это вам, кадина, – Кася присела перед Нур-бану, – от моей госпожи Марджаны-гездэ, в благодарность за ваш подарок. Дочери госпожи Марджаны понравились котята, которых вы прислали.

На искусной миниатюре переливался красками Стамбул, такой, каким его видно с Босфора.

– Какая прелесть, – искренне сказала женщина: «Передай твоей госпоже, что я всегда рада видеть ее в моих покоях».

Выйдя на террасу, Марджана посмотрела на море. Отсюда оно было ровно смятый, синий бархат.

– Молодец, – раздался сзади знакомый голос: «Но это только начало».

Она взглянула в темные, мягкие глаза. Глава евнухов гарема помолчал: «Его султанское величество велел отвести твоей дочери отдельные комнаты. Ее будут звать принцесса Фарида, она нам пригодится».

– Не сейчас, – добавил евнух: «Лет через десять, когда ты станешь валиде-султан. Королевой-матерью, если, по-вашему».

– Милая, любимая моя Машенька! С Божьей помощью встали мы вчера на плимутском рейде. Обратный путь был быстрым, но тряским, потрепало «Изабеллу» изрядно. Я проведу здесь пару деньков, распоряжусь ремонтом, и приеду в Лондон.

Оставлял я тебя, когда ничего еще заметно не было. Посчитал я, что ты на сносях меня встретишь. Больше спи и не волнуйся за меня. Я на английской земле и скоро тебя увижу.

В этом году я постараюсь добиться не короткого отпуска, а подольше. Хотелось бы наше дитя попестовать. До свидания, милая Маша, остаюсь вечно любящий тебя Степан.

Держась за поясницу, Маша вперевалку пошла на кухню. Мистрис Доусон пекла булочки.

– Его милость приезжает, – Маша помахала письмом: «Изабелла» вчера в Плимут пришла».

– Слава Богу, – вздохнула кухарка:

– Довольна, наверное? – по старой памяти женщина называла леди Мэри на ты.

– Не сказать, как, – Маша утащила свежую булочку:

– Думала, что придется мне одной рожать, – опустившись на скамью, Маша опять потерла поясницу: «Болит и болит, и ноги стали ныть».

– Потерпи, на сносях кажется, что все тело разламывает. Когда дитя родится, забудешь, что у тебя болело, – мистрис Доусон подвинула Маше банку с малиновым джемом: «Намажь, что всухомятку жуешь».

– И так разнесло меня, что и не узнать, – грустно сказала Маша.

– Родишь и сразу все скинешь – пожала плечами мистрис Доусон: «Намазывай, ребенку сладкое полезно».

После завтрака Маша остановилась у окна в кабинете. Желтые листья усеивали черепичные крыши Сити.

Дома в это время падал снег. На вершинах гор, окружавших деревню, он лежал круглый год. Блеяли в загоне овцы. Мать размешивала в деревянном чане густое молоко. Круглые головки сыра лежали колесами на полках сарая. Не было вкуснее его, соленого, запеченного в румяное, пышное тело пирога.

Пронзительно синее небо висело над головой. Казалось, что кроме него и серого камня башен деревни, и нет больше ничего на свете.

Зимой готовили землю к пахоте. Старики верили, что высоко в горах ее надо обогреть, чтобы урожай был обильным. Мать посылала детей в лес за ветвями. Первая связка называлась в честь небесной покровительницы Маши, святой Мариам. Девочка старалась набрать туда особенно много хвороста. Каждая семья приносила связки на церковный двор. Хворост с молитвами поджигали, чтобы земля согрелась и дала плоды.

Мариам сама пахала, она была старшей В их краях женщины работали наравне с мужчинами. Весенняя земля холодила голые ступни, чирикали воробьи, вившиеся у головы вола, горы вокруг заливало яркое солнце.

Маша положила руку на живот: «Ты кто? Мальчик или девочка?». Под рукой что-то задвигалось, ребенок ворочался из стороны в сторону.

В спальне она разложила приданое для младенца. В последнюю ночь перед отъездом Степана в Плимут, она шепнула: «Мне страшно!»

– Из-за него? – муж нежно погладил ее по животу: «Все будет хорошо, Машенька, не бойся».

Она встряхнула головой, рассыпав вороные волосы по белоснежной простыне: «Нет. Я боюсь за тебя, Степа. Боюсь, что ты не вернешься».

– Могу и не вернуться, на все воля Божья – он помолчал:

– Однако я делаю то, что должно. Если суждено мне погибнуть, я буду спокоен, зная, что ты носишь наше дитя, – он обнял Машу. Девушка только вздохнула, укрывшись в его сильных руках.